Фактически все институты современного общества, с точки зрения Победоносцева, оказывались тотально испорченными, в чем нельзя не увидеть опрощенной оценки сложной и неоднозначной реальности. Однако в действиях Победоносцева была своя логика. В условиях, когда страна, как ему казалось, катилась в пропасть, и в суждениях о политике, и — особенно — в действиях тех, кто был облечен властью, должны были присутствовать определенность и однозначность, создающие основу для быстрых, решительных мер. В целом все попытки обратить внимание на сложный, противоречивый характер различных явлений социальной действительности вызывали у Победоносцева глубокое подозрение в стремлении уйти от ответственности, «размыть» четкую линию политического поведения в море отвлеченных рассуждений. Лучший деятель, заявлял консерватор, «не тот, кто, смешивая цвета и оттенки, способен доказывать, что в черном есть белое и в белом черное, но тот, кто прямо и сознательно называет белое белым и черное черным»{113}.
Разумеется, настаивая на «черно-белой» оценке всех явлений, консервативный сановник не мог увидеть в столь ненавистной ему демократии каких-либо позитивных сторон, и все элементы этой политической системы оценивались им однозначно отрицательно. Победоносцев был глубоко убежден, что все государства, которые ввели у себя демократические институты, неудержимо валятся в пропасть. Избранные в парламент депутаты не представляют в нем население, как это предполагается теоретически, а лишь узурпируют волю народа в своих интересах. Так же по отношению к самим депутатам поступают министры, которым те вверяют задачи текущего управления. В самом парламенте демократия оборачивается полной фикцией — в том числе и потому, что никакие демократические институты не могут отменить извечного неравенства, основанного на различном распределении способностей, волевых качеств и дарований: «Люди по природе делятся на две категории: одни не терпят над собой никакой власти и потому необходимо стремятся господствовать… [другие] как бы рождены для подчинения и составляют из себя стадо, следующее за людьми воли и решения, составляющими меньшинство… Они как бы инстинктивно «ищут вождя» и становятся послушными его орудиями»{114}. В результате партийные фракции, складывающиеся в парламенте, оказываются подчинены деспотической власти своих руководителей.
Подобная ситуация складывалась и в масштабах всего общества, демонстрируя, что демократические институты не только не закрепляют обещанные свободы, но парадоксальным образом способствуют их падению: «Вместо неограниченной власти монарха мы получаем неограниченную власть парламента с той лишь разницей, что в лице монарха можно представить себе единство разумной воли, а в парламенте нет его… Политическая свобода становится фикцией, поддерживаемой на бумаге, параграфами и фразами конституции. Начало монархической власти совсем пропадает; торжествует либеральная демократия, водворяя беспорядок и насилие в обществе… Такое состояние ведет неотразимо к анархии, от которой общество спасается одной лишь диктатурой, т. е. восстановлением единой воли и единой власти в правлении»{115}.
Вся история стран, пытавшихся в XIX веке ввести у себя институты политической демократии, показывала, по мнению Победоносцева, пример развития этой тенденции. Одной из жертв конституционных преобразований стали страны Балканского полуострова, куда «представительные учреждения внесли сразу разлагающее влияние народной жизни, представляя из себя в иных случаях жалкую карикатуру Запада». Парламент Испании, погруженной в пучину перманентной гражданской войны, являл собой «картину невообразимой, ни к чему серьезному не ведущей болтовни». Наконец, бывшие латиноамериканские колонии Испании демонстрировали еще одну тенденцию, порождаемую демократией, — перерастание последней через анархию в диктатуру. Победоносцев с ужасом писал о «том чудовищном и поучительном зрелище, которое представляют многочисленные республики Южной Америки», вся история которых «представляет непрестанную смену ожесточенной резни между народной толпой и войсками, прерываемую правлением деспотов, напоминающих Коммода или Калигулу»{116}.
Главной жертвой политических пертурбаций, связанных с попытками введения демократии, оказывались, по мнению Победоносцева, простые люди, рядовые обыватели, хотя именно им поборники демократических начал собирались вверить государственную власть. «Замечательнее всего, — отмечал русский консерватор в статье про Францию, — что в этой политической игре, которую ведут между собой партии, хотя всё делается именем народа, до народа, в сущности, никому дела нет. Народ… сбит с толку и совсем не понимает, что делается наверху с его правительством». Подобное явление, на его взгляд, было глубоко закономерно: первая потребность массы — «это потребность в твердом, установленном правительстве, а когда его нет, положение массы печально». Инстинктивно пускаясь на поиски твердой власти и прочных основ духовной жизни, народ обращается к религии, и взрыв религиозных настроений во Франции в 1870-х годах, с точки зрения Победоносцева, об этом свидетельствовал: «В нем выражается вопль простого человека, потерянного в смятенном своем отечестве и сбитого с толку, — вопль к Богу о судьбах своей несчастной родины»{117}.
Оказывая негативное влияние на политическую стабильность во всех государствах, институты демократии, по мнению Победоносцева, вели к особо разрушительным последствиям в государствах многонациональных. «Национализм в наше время можно назвать пробным камнем, на котором обнаруживается непрактичность и лживость парламентского правления»; в многонациональном государстве при введении парламентских учреждений «каждое племя из своей местности высылает своих представителей — не государственной и народной идеи, но представителей племенных инстинктов, племенного раздражения, племенной ненависти и к господствующему племени, и к другим племенам». «Монархия неограниченная, — утверждал консерватор, — успевала устранять или примирять все подобные требования и порывы не одной только силой, но и уравнением прав и отношений под одной властью»{118}, демократия же не в силах с ними справиться; поэтому многонациональные державы, вводящие у себя демократические институты, стремительно идут к распаду, тенденции которого, по мысли Победоносцева, уже вполне отчетливо проявились в политической жизни западной соседки России — Австро-Венгрии.
Исключением из общемировой тенденции, связанной с развитием демократических институтов, казалось бы, служила родина парламентаризма — Англия. Однако для Победоносцева пример этой страны, которую он хорошо знал, не раз в ней бывал и внимательно следил за тамошней политической жизнью, не был доказательством, поскольку островное государство изначально развивалось в весьма специфических условиях, воспроизвести которые невозможно ни в одной из стран континентальной Европы, не говоря уже о неевропейской периферии. Центром общественного развития в Англии со времен раннего Средневековья служила независимая личность, все институты управления росли «снизу», а парламент стал их органичным завершением; в жизни же других европейских стран централизованная и зачастую авторитарная государственная власть служила стержнем общественного устройства, и все попытки «насадить» на эту структуру легкомысленно заимствованные парламентские институты могут привести лишь к разрушительным результатам.
Но даже в Англии, при всей важности для нее парламентских институтов, политическую стабильность, полагал российский консерватор, обеспечивали не сами по себе представительные учреждения, а прочность исторических традиций, на которые опирались функционирование механизмов управления, признание народом безоговорочного авторитета своих элит, готовность повиноваться указаниям признанных правителей. «Сила закона (коего люди не знают) поддерживается, в сущности, уважением к власти, которая орудует законом, и доверием к разуму ее, искусству и знанию»{119}, — утверждал Победоносцев.
