Пытаясь донести столь важную для него мысль о соотношении «людей» и «учреждений» до тех, кто определял развитие государственного управления в России, обер-прокурор непрерывно повторял ее в беседах с высокопоставленными персонами во время обсуждения университетского устава 1884 года — первой контрреформы, которая должна была задать направление всему последующему законодательству Александра III. «[Победоносцев] постоянно возвращается к своему любимому тезису, что учреждения не имеют значения, а всё дело в людях»; «приходит Победоносцев и в течение целого часа плачет на ту тему, что учреждения не имеют важности, а всё зависит от людей»; «Победоносцев не перестает восклицать: «Нету людей! Художника нету, чтобы всё это сводить к единству!»^{446} — записывал в дневнике Половцов в 1883–1884 годах. Наконец, уже в 1888 году, спустя четыре года после принятия университетского устава, обер-прокурор счел необходимым повторить ту же мысль в письме царю: «Зачем строить новое учреждение… когда старое учреждение потому только бессильно, что люди не делают в нем своего дела как следует?»^{447}

Представляется, что именно этой установкой — «люди, а не учреждения», — а не просто повышенной настороженностью, полным отсутствием позитивной программы определялась позиция Победоносцева в отношении проводимых контрреформ. В целом с учетом системы воззрений обер-прокурора она выглядела вполне логичной. Однако для большей части современников, в том числе соратников Константина Петровича по консервативному лагерю, эта позиция оказалась совершенно непонятна, ведь, выступая с критикой контрреформ, он играл на руку либеральной оппозиции. Сторонники контрреформ, в первую очередь совершенно не склонный к компромиссам Катков, немедленно и в жесткой форме потребовали от Победоносцева изменить отношение к мерам, предлагаемым его единомышленниками в правительстве, прежде всего Толстым и Деляновым. «Неужели, — вопрошал московский публицист в период разработки университетского устава, — гр[аф] Толстой, которому вверена самая безопасность государства, так легкомыслен… внес в государственный совет проект закона, исполненный таких чудовищных несообразностей, что Вы нашлись вынужденным (так в тексте. — А. П.) вступить в коалицию даже с заклятыми противниками Вашего образа мыслей, лишь бы избавить Россию от пагубы, задуманной графом Толстым?»^{448} Но напрасно Победоносцев призывал сторонников контрреформ проявить терпимость и широту взглядов, тщетно сетовал на неумение единомышленников Каткова и Толстого отличить «несогласие во мнениях от пристрастия», безуспешно заявлял, что «это плохое средство — бросать укорами в противника и характеризовать его глупым только потому, что он другого мнения»^{449}. Когда на кон были поставлены судьбы страны (а Катков, максималист не в меньшей степени, чем Победоносцев, воспринимал ситуацию именно так), даже малейшее, с точки зрения консерваторов, отклонение от «правильной» политической линии считалось абсолютно невозможным.

В этой ситуации отношения Каткова с его сторонниками, с одной стороны, и Победоносцева — с другой, становились всё более натянутыми. Приезжая в Петербург, московский публицист, по словам Феоктистова, «лишь изредка крайне неохотно посещал Константина Петровича», а за глаза, «в тесном кружке своих приятелей, отзывался о нем с озлоблением»^{450}. Безусловно, влиятельные консерваторы не могли не делиться своими оценками с Александром III, и со временем он начал смотреть на своего бывшего наставника именно их глазами, постепенно разделяя широко распространенное в обществе суждение о сугубо негативистской направленности его взглядов и деятельности. «…отличный критик, но сам ничего создать не может»; «…одной критикой жить нельзя, надо идти вперед, надо создавать», — говорил (очевидно, в 1890 году) император С. Ю. Витте, добавляя, что сам он уже давно не слушает своего старого учителя^{451}.

Итог, к которому пришел обер-прокурор, был глубоко закономерен: выявилась утопичность его воззрений, вышли наружу противоречия, изначально заложенные в его взглядах. Столкновения главы духовного ведомства с соратниками по консервативному лагерю стали показателем наличия глубоких расхождений в рядах консерваторов — расхождений, которые во многом предвещали конфликты на общественно-политической арене в первые годы XX века. Что же касается самого Победоносцева, то многим современникам казалось, что его политическая карьера закончится уже в начале 1890-х годов, но он остался на своем посту еще на полтора десятилетия. Однако роль, которую он играл в верхах, существенно изменилась.

Ослабление политического влияния Победоносцева совпало, а отчасти было напрямую связано с важными изменениями в функционировании государственной машины — изменениями, во многом вызванными его собственными действиями. В борьбе за власть бывший наставник царя, проповедовавший принцип неограниченного самодержавия, всегда стремившийся использовать неформальные методы управления, раскрепостил такие политические силы, с которыми не смог справиться, что в значительной степени подорвало его позиции в верхах. Ослаблению реноме Победоносцева способствовало и то, что он, безоговорочно уверенный в своей правоте (и, видимо, рассчитывавший на полную поддержку со стороны государя), начал задевать интересы лиц, стоявших близко к трону, и влиятельных политических институтов, веками служивших опорой монархии.

Одним из таких неотъемлемых атрибутов политической системы самодержавия были великие князья — родственники царя, которым по соображениям престижно-символического характера вверялись важные посты на государственной и особенно военной службе. Участие в правительственной деятельности членов августейшего семейства, окруженных многочисленной родней, с собственными дворами и свитой, вызывало у Победоносцева сильнейшее раздражение. «Какая язва эти великие князья!»^{452} — открыто заявил он однажды в кулуарах Комитета министров. Через родственников царя, тесно связанных с либеральничающими и фрондерствующими столичными кружками и салонами, влияние испорченной и праздной великосветской среды могло просачиваться на верхние этажи власти, что, по мнению консервативного сановника, было совершенно недопустимо. Практическое воздействие большинства великих князей на государственную политику следовало свести к минимуму. Победоносцев буквально третировал председателя Государственного совета великого князя Михаила Николаевича, требуя от Александра III, чтобы тот указывал своему дяде, как следует решать те или иные дела. По вопросам, связанным с управлением морским министерством, обер-прокурор (видимо, опираясь на свой опыт руководства Добровольным флотом) давал рекомендации царю через голову его брата — генерал-адмирала великого князя Алексея Александровича. Наконец, уже в 1890-е годы глава духовного ведомства выступил против царского кузена, великого князя Константина Константиновича, литератора и президента Академии наук, которого одно время прочили на пост министра народного просвещения. «А этот К. Р. (литературный псевдоним великого князя. — А. П.) заставит еще много говорить о себе, ибо им владеет шайка сикофантов (то есть доносчиков, клеветников. — А. П.) и ласкателей!»^{453} — раздраженно писал в 1900 году Победоносцев Рачинскому.