Высоко оценивая заслуги Русской православной церкви, Победоносцев в то же время признавал, что с точки зрения внешнего благоустройства ей далеко до западных конфессий. По его словам, если западный христианин (особенно протестант) обратится к русскому с предложением: «Покажи мне веру твою от дел твоих», последнему придется «опустить голову»: «Чувствуется, что показать нечего, что всё не прибрано, всё не начато, всё покрыто обломками». Протестантская же церковь имела право сказать о себе: «Я не терплю лжи, обмана и суеверия. Я привожу дела в соответствие и разум в соглашение с верой. Я освятила верой труд, житейские отношения, семейный быт, верой искореняю праздность и суеверие, водворяю честность и правосудие и общественный порядок». Силу католической церкви, по мнению Победоносцева, составляли «верные полки» служителей («как один человек»), которых она на протяжении своей многовековой истории рассылала «на концы вселенной». Однако подоплека этих успехов, по мнению российского консерватора, делала бессмысленными попытки переноса западных порядков в Россию. Так, блестящие экономические и политические достижения Англии, благополучное состояние англиканской церкви (а по большому счету и других протестантских церквей) основывались, по мнению Победоносцева, на возвеличивании глубоко чуждых духу русского народа и Русской православной церкви начал — на культе жизненного успеха, силы, на недостатке сострадания к падшим, тогда как русская душа никогда не примет «сродного протестантству ужасного кальвинистского учения о том, что иные от века призваны к добродетели, к славе, к спасению, к блаженству, а другие от века осуждены»{128}.
Победоносцев считал, что англиканская церковь, освятив сословное разделение и связав свою судьбу в первую очередь с верхами общества, оторвалась от простого народа, который начал искать правду в многочисленных «вольных» религиозных союзах, что вело к хаосу в религиозной, а в конечном счете и в общественной жизни. Применительно к Англии сановник не без изумления писал про «множество самочинных церквей, посреди ее (англиканской церкви. — А. П.) образовавшихся и отвергающих или проклинающих англиканское церковное учение»: «Необычайная пестрота мнений и обрядов соединяется с раздражением против верующих иначе, заставляет людей соединяться в отдельные места богослужения, производит ожесточенную полемику между партиями и учениями»{129}.
На этом фоне безусловно благодетельным казалось положение Русской православной церкви, служители которой «из народа вышли и от него не отделяются ни в житейском быту, ни в добродетелях, ни в самых недостатках, с народом и стоят, и падают»{130}. Будущий обер-прокурор Синода считал чрезвычайно опасными попытки социально возвысить клириков, поставить их над народом под предлогом улучшения их материального положения, придания им, наподобие протестантских пасторов, более «респектабельного» общественного статуса. Потери от подобных посягательств на традиционный церковный уклад будут гораздо значительнее, чем преимущества, во многом иллюзорные. «Избави нас, Боже, — восклицал Победоносцев, — дождаться той поры, когда наши пастыри утвердятся в положении чиновников, поставленных над народом, и станут князьями посреди людей своих в обстановке светского человека, в усложнении потребностей и желаний, посреди народной скудости и простоты!»{131} Те негативные моменты, которые были связаны с низким общественным статусом и плохим материальным обеспечением клириков, следовало исправлять посредством медленных постепенных мер в рамках существующей социальной структуры, но главную роль вновь должно было сыграть смирение, ограничение собственных потребностей. Вместе с тем в представлениях Победоносцева о желаемом облике Церкви и духовенства таилось глубокое противоречие.
Дело в том, что общественно-политическая обстановка, в которой во второй половине XIX века приходилось действовать русским клирикам, давно уже была далека от патриархальной целостности, благообразия и простоты. Господствующей Церкви Российской империи всё чаще бросали вызов не только антирелигиозные течения (агностицизм, атеизм), но и соперники на религиозном поле. К их числу принадлежали иноверие — неправославные исповедания (католицизм, протестантизм, ислам, буддизм), последователи которых оказались в свое время под властью Российской империи в результате ее территориального расширения, и инаковерие — течения, отколовшиеся от Русской православной церкви (старообрядчество, сектантство) и переживавшие в эпоху Великих реформ заметный подъем. Идеальный же, с точки зрения Победоносцева, клирик — «простой духом», непричастный к соблазнам высокой культуры, мало чем отличающийся от простолюдина, — перед лицом всех этих вызовов оказался бы попросту беспомощным.
Усиление иноверия и распространение религиозного инакомыслия в России вызывали сильнейший гнев Победоносцева, поскольку сам факт их существования разрушал идиллическую картину патриархального единения пастырей и паствы, которую столь любовно рисовал для себя российский консерватор. Поэтому искать какие-то глубокие причины для возникновения и развития в России религиозного разномыслия он решительно отказывался: «Этому бесконечному смешению мечтательных и самочинных верований невозможно полагать одну общую основу в убеждении: их порождает нервная сила воображения, их размножает подражательная восприимчивость того же нервного чувства… образуется психическое возбуждение, заражающее целую массу силой какого-то гипноза… и развивается фанатизм, нередко злобный и яростный»{132}.
В основе действий вождей религиозного инакомыслия, создателей новых учений лежали, по мнению консерватора, морально ущербные мотивы, связанные с гордостью, самомнением, противопоставлением себя массе простых верующих. «Непризнанные учителя разных толков, — с возмущением писал он, — проповедуют с ревностью, доходящей до фанатизма и до глумления над всяким возражением, туманное, не приведенное в систему, но повелительное применение к жизни начал, произвольно извлеченных и произвольно истолкованных из Евангелия… всякий, сосредоточась на своем «я», всегда себялюбивом, самочинном, исключительном, отрешаясь в духе от мира своих собратий, приходит к отрицанию»{133}. Обер-прокурор полагал, что, поскольку с историческими традициями России была связана именно Русская православная церковь, творцы новых религиозных учений должны были смиренно признать этот факт, склоняясь перед многовековой мудростью предков. «Простая душа, — заявлял консерватор, — была душа смиренная»; сектантство прививает ей «бессмысленную гордость с уверенностью в своей правоте — перед кем? Перед целым народом, составляющим Церковь и живущим в смиренном сознании своей греховности перед Богом и в смиренной надежде прощения грехов»{134}.
Победоносцев признавал, что в рамках сложившейся в России системы религиозных отношений обратить в инаковерие среднего православного обывателя достаточно нетрудно, ведь он представлял собой «простую душу, в которой есть только чистое, незанятое поле религиозного чувства»{135}. Однако, разумеется, допускать это обращение ни в коем случае не следовало: «простые души», безусловно, должны были оставаться в ограде господствующей Церкви, находящейся под защитой государства, дабы ее служители имели возможность оказать на них духовное воздействие. Пользуясь своей близостью к народу, клирики-«простецы», безусловно, укрепят его преданность Церкви, однако осуществится это не иначе как посредством медленных постепенных мер, которые дадут прочный результат лишь впоследствии. «Стадо это — наша будущность, — писал Победоносцев Е. Ф. Тютчевой в 1881 году о православной пастве. — Что сегодня не может быть в нем возделано, то будет возделано через десятки лет, но покуда мы должны оберегать его от волков»{136}.
