Устранив или оттеснив от власти политических конкурентов, сорвав реализацию проектов, альтернативных его собственным, Победоносцев в начале 1880-х годов вознесся на вершину политического влияния, сосредоточив в своих руках такую власть, что с ним едва ли мог соперничать кто-либо из явных или тайных советников монархии, в былые времена стоявших у престола. Авторитет бывшего профессора в глазах молодого царя был поистине безграничен. Это немедленно отразилось на положении обер-прокурора в рядах правительственных сановников. «Победоносцев, — писал А. Ф. Кони, — не кичился и не рисовался своим влиянием, но все немедленно почувствовали, что это «действительный тайный советник» не только по чину…[16] Большинство говоривших в [Государственном] Совете стало постоянно смотреть в его сторону, жадно отыскивая в сухих чертах его аскетического лица знак одобрения или сочувствия тому, что они говорили, подделываясь под взгляды eminence grise[17] или «великого инквизитора», как они его заочно называли»{272}.
Влияние Победоносцева было настолько значительным, что в ряде случаев ему действительно трудно было подобрать аналог в истории самодержавия. Обер-прокурор не просто имел регулярный прямой доступ к царю — а эта привилегия составляла тогда важнейшую пружину власти, и за обладание ею боролись все политические честолюбцы; он еще и сам решал и сообщал Александру III, когда и по каким вопросам тот должен его принять. «Когда происходит что-то весьма безобразное, — писал в конце 1881 года Победоносцев Е. Ф. Тютчевой, — я пишу к нему со всей откровенностью. Тогда он обыкновенно… благодарит и зовет к себе»{273}. Стоит отметить, что для молодого государя в первые годы его царствования общение с бывшим наставником стало насущной потребностью, без его поддержки он чувствовал себя буквально беспомощным. «Да ведь ты не знаешь, какие были прежде отношения, — говорил Победоносцев Половцову в 1889 году, когда былая близость к царю уже начала уходить в прошлое. — Когда я не видал его недели две, то он писал мне записки в таком роде: «Я Вас давно не видел, заходите, я хочу с Вами переговорить о многих делах»{274}.
В некоторых случаях воля обер-прокурора, казалось, почти до неразличимости сливалась с волей его августейшего воспитанника и едва ли не подменяла ее. Победоносцев, в частности, сам решал, что имел в виду царь, когда давал то или иное распоряжение, и в каких случаях его приказ подвергся влиянию «толков и перетолкований»; брал на себя смелость судить, в какой степени то или иное решение царя было самостоятельным или принятым под нажимом чужой (как правило, злонамеренной) воли. По поводу одного из законопроектов, вызвавших его недовольство, он написал Александру III: «Не сомневаюсь, что от Вас исходит верная и вполне справедливая мысль общая. Но едва ли все подробности применения возможно признавать исходящими от Вас лично»{275}. Разумеется, даже применительно к началу 1880-х годов нельзя говорить, что царь полностью лишился индивидуальности, оказавшись целиком в тени Победоносцева, но всё же влияние последнего действительно было беспрецедентно велико. Как же сам обер-прокурор обосновывал подобное положение дел, объяснял себе и окружающим свое исключительное положение в рамках правительственного аппарата самодержавного государства?
Важнейшим аргументом, использовавшимся Победоносцевым, прежде всего в письмах царю, была его ссылка на уникальные качества, которые он почти чудесным образом сумел сохранить, пройдя все ступени бюрократической лестницы. Обер-прокурор считал, что ему присущи свойства, вовсе не характерные для основной массы чиновников, — прямота, искренность, бескорыстие, умение отречься от эгоистических интересов во имя потребностей страны и народа. Это, по мнению Победоносцева, давало ему право вмешиваться в решение любых государственных вопросов. «Я не могу молчать, — писал обер-прокурор Александру III в одном из первых писем начала нового царствования, — долг мой говорить Вам… Вы, конечно, чувствовали, при всех моих недостатках, что я при Вас ничего не искал себе и всякое слово мое было искреннее. Бог меня так поставил, что я мог говорить Вам близко, но, поверьте, счастлив бы я был, когда бы не выезжал никогда из Москвы и из своего маленького дома в узком переулке»{276}.
Победоносцев усиленно создавал легенду о себе как о человеке, равнодушном к соблазнам власти, попавшем на вершину государственной пирамиды почти случайно, едва ли не против собственной воли и пребывающем на этой вершине исключительно ради исполнения верноподданнического долга — обязанности весьма тягостной, требующей постоянного самоограничения. Интересно, что многие современники воспринимали царского наставника через призму именно этих воззрений. Подобное отношение к обер-прокурору отразилось в потоке писем от многочисленных просителей и прожектеров, принадлежавших к разным слоям общества, буквально накрывшем его с начала нового царствования. «Вы известны России из ее сановников как коренной русский, шедший прямым путем учености и упорного труда, — писали Победоносцеву. — Вы человек честный, верноподданный не на словах. За популярностью никогда не гонялись, и за эту-то честность Вас большинство преданных государю людей любит и уважает»; «Вы, по слухам, человек русский и православный, говорят, Государь любит Вас, и Вы можете приносить ему величайшую пользу, открывая ему глаза и говоря правду»{277}.
Представление о «прямоте» и «искренности» консервативного сановника, судя по всему, достаточно широко распространившееся и в обществе, и в верхах, породило интереснейшее явление — адресованные Победоносцеву письма политических оппонентов, в которых те пытались напрямую объясниться с ним, повлиять на него и, возможно, даже переубедить. Создаваемый самим государственным деятелем образ «бескорыстного» и «беспристрастного» советника власти, видимо, давал надежду на это. «Я особенно дорожу Вашим мнением, потому что Вы высказываете оное прямо», — писал обер-прокурору в 1883 году бывший министр народного просвещения Александр Васильевич Головнин, антипатичный ему и как один из столпов правительственного либерализма 1860-х, и как приближенный великого князя Константина Николаевича. «Вы вызвали меня на откровенность, потому-то считаю Вас человеком искренним»{278} — с такими словами незадолго до своей отставки обратился к Победоносцеву министр финансов Н. X. Бунге, пытавшийся в меру сил отстаивать в правительстве Александра III либеральные принципы государственной политики. Известный журналист Григорий Константинович Градовский, видимо, надеясь быть услышанным, пытался в середине 1890-х годов убедить обер-прокурора смягчить цензурные гонения и оказать тем самым услугу «той самой печати, к которой Вы так отрицательно относитесь, но с которой Вы всё же связаны своими публицистическими трудами»{279}. Все подобные обращения показывали, что Победоносцева, при всей непримиримости его политики, всё же не воспринимали как «обычного» реакционера. Для современников он явно выделялся на общем фоне высокопоставленных правительственных чиновников. Самого же обер-прокурора шедший в его адрес поток обращений еще раз убеждал в его особой миссии, уникальной роли.
Консервативный сановник был убежден, что одна из важнейших задач, которую он призван выполнить, — служить связующим звеном между царем и народом, доносить до высот престола подлинные нужды и настроения подданных. Победоносцев не сомневался, что именно в его руках сосредоточивается информация, адекватно отражающая ситуацию в стране, и что именно он может точно ее истолковать благодаря верности «народному духу». «С утра и до вечера вижу я людей, отовсюду приезжающих, всякого чина и звания; до меня доходит много известий о явлениях, совершающихся в местной жизни», — писал он Александру III в конце 1881 года. Критикуя в 1886 году политику Бунге, Победоносцев обосновывал свой демарш тем, что в протесте против курса, проводимого либеральным министром финансов, «сходятся все сословия — и государственные люди, и дворянство, и коммерческий люд, и крестьянство», о чем ему, Победоносцеву, доподлинно известно. «Каждый день приносит мне новые свидетельства о том, какое волнение в умах возбуждено этим делом во всей России»{280}, — писал обер-прокурор в том же году касательно еще одного экономического вопроса — введения государственной нормировки производства сахара, — по которому у него также было собственное мнение. Представление о себе как уникальном носителе единственно правильной информации, освещающей обстановку в стране, служило для Победоносцева еще одним предлогом для вмешательства в дела, весьма далеко отстоявшие от сферы его компетенции.
