Заняв министерский пост, Игнатьев выдвинул весьма радикальную программу с сильным налетом авантюризма, опиравшуюся на некоторые идеи славянофильства, переплетенные с консервативными и националистическими принципами. Главными виновниками революционного кризиса в России, по мнению нового министра, были «инородцы». «В Петербурге, — писал он в программной записке царю 12 марта 1881 года, — существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржа, адвокатура, большая часть печати и другие общественные дела. Многими законными и незаконными путями и средствами они имеют громадное влияние на чиновничество и вообще на весь ход дел… Эта группа соприкасается с развившимся расхищением казны и крамолой»{259}. У Победоносцева, глубоко убежденного, что все внутриполитические потрясения в России были связаны прежде всего с внешними подстрекательствами, в том числе исходившими от «инородцев», подобные заявления не могли не вызвать одобрения.
Враждебно относясь к чиновничеству, в первую очередь столичному, считая, что оно в силу «бюрократизма» и оторванности от народа оказалось подвержено влиянию чуждых России политических учений, новый министр внутренних дел планировал, ни много ни мало, широкомасштабную чистку правительственного аппарата. В отставку мог отправиться любой государственный служащий, от министра до уездного чиновника, причем основанием для нее могли послужить такие зыбкие критерии, как критика и разбор чиновником правительственных распоряжений не там и не тогда, где и когда указано, попытки изменять распоряжения вышестоящих властей в соответствии с собственными воззрениями и пр. Всё это звучало весьма авантюристично; но нельзя сказать, что Победоносцев был абсолютно чужд взглядам, лежавшим в основе подобных прожектов. «Всё зло у нас шло сверху, из чиновничества, а не снизу… Чистить надобно сверху»{260}, — безапелляционно утверждал обер-прокурор в 1881 году в письме Александру III. В целом идеи, высказывавшиеся в программных записках нового министра внутренних дел и до известной степени разделявшиеся Победоносцевым, создавали основу для достаточно резкого изменения правительственного курса предшествующих десятилетий, проведения весьма жесткой репрессивной политики. Подобная политика и стала основой для сотрудничества Игнатьева и Победоносцева.
Продвинув бывшего дипломата, обер-прокурор, убежденный в своей правоте, пытался напрямую и детально руководить его деятельностью в течение всего периода его пребывания во главе Министерства внутренних дел. За год с небольшим Победоносцев направил ему 79 писем (в среднем по письму в пять дней) в основном директивного характера. Кого из чиновников уволить, кого наказать, а кого назначить на должность, как организовывать поездки царя по стране, как относиться к тем или иным обсуждаемым законопроектам — по всем этим вопросам обер-прокурор давал своему протеже строгие инструкции. Особенно много было требований подвергнуть репрессиям печать, ибо, был убежден обер-прокурор, она, нарушая умственное спокойствие «простого человека», несла значительную долю вины за разразившийся в стране кризис. «Невозможно ничему положить доброго начала, покуда не будут обузданы газеты»{261}, — писал Победоносцев Игнатьеву.
Тот, в свою очередь, прекрасно понимая, кому обязан своим назначением, всячески старался продемонстрировать, что целиком следует в русле указаний, даваемых ему «душевно уважаемым Константином Петровичем». «Я, — писал Игнатьев Победоносцеву в 1882 году, когда между ними уже пробежала черная кошка, — продолжаю твердо верить в наше единомыслие, т. е. что Вы и я — прирожденные союзники в деле русских и православных интересов и что мне с Вами всегда легко будет сговориться по общности цели и точки отправления»{262}. Министр обсуждал с обер-прокурором предстоявшие государственные назначения, отчитывался перед ним о важнейших делах по своему ведомству. На редактирование Победоносцеву был отправлен разработанный в Министерстве внутренних дел проект «Положения о мерах к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия» — важнейшего документа, обобщавшего все правительственные шаги по борьбе с революционерами на рубеже 1870—1880-х годов. С одобрения обер-прокурора Игнатьев разработал и представил в правительство на обсуждение проект создания Верховной комиссии по печати, значительно ужесточавший политику в отношении прессы. Эти и другие меры, казалось бы, свидетельствовали о слаженной работе тандема «Игнатьев — Победоносцев». Однако сотрудничество двух государственных деятелей не было ни долгим, ни прочным.
С точки зрения славянофильской идеологии — даже самого консервативного его варианта, на который ориентировался Игнатьев, — пресловутый «народный дух», в верности коему клялись и славянофилы, и Победоносцев, должен был всё-таки найти воплощение в каком-то конкретном государственном институте, обрести рычаги влияния на политику правительства. Обер-прокурору же подобный подход был совершенно чужд, поскольку, как отмечалось выше, с его точки зрения, народ мог сохранять свои добрые качества, лишь будучи полностью отделен от вмешательства в политику и общественную жизнь, а всю политическую активность должно было взять на себя самодержавие. «Тут запас сил — а не органы правительства», — писал Победоносцев Е. Ф. Тютчевой относительно роли народа в сохранении основ самодержавия. Все попытки как-то институционализировать монархическую настроенность народа казались ему совершенно бесполезной утопией, которая не могла иметь никакого практического значения. «Все говорят: мы будем защищать его! — писал обер-прокурор Тютчевой в ответ на предположение славянофилов, что переезд царя в Москву сам по себе, в силу консервативно-патриотической настроенности Первопрестольной, обеспечит ему безопасность. — Но увы! Это патриархальное мы ничего не значит»{263}.
Между тем, согласно постулатам славянофильства, правительство всё-таки должно было расширить возможности для самостоятельной общественной деятельности социальных слоев, служивших опорой самодержавия, и Игнатьев постепенно начал двигаться в этом направлении, чем немедленно вызвал тревогу Победоносцева. Уже в первом циркуляре губернаторам от 6 мая 1881 года министр внутренних дел заявил, что правительству необходимо «содействие всей земли», что права земств и городов останутся неприкосновенными, а правительство постарается найти подходящую форму для участия местных деятелей в решении общегосударственных задач{264}. За словами последовали дела. Министр организовал привлечение представителей земств и городов — правда, не выборных, а подобранных правительством — к обсуждению отдельных административных мер. Был поставлен вопрос о реформе местной администрации с расширением участия в ней органов местного самоуправления.
Считая «простой народ» наиболее надежной опорой правительства, Игнатьев и служащие его министерства разработали (зачастую — в продолжение курса Лорис-Меликова) ряд мер по улучшению материального положения народных масс. Был осуществлен перевод крестьян на обязательный выкуп, то есть юридически ликвидировались последние элементы зависимости бывших крепостных от помещиков. Началась ликвидация подушной подати, для борьбы с малоземельем был создан Крестьянский банк, выдававший ссуды на покупку участков. У Победоносцева все эти меры вызывали неприязнь, так как качества, особенно ценимые им в народе, — благочестие, преданность царю и историческим основам русской государственности — были, с его точки зрения, явлениями сугубо духовного порядка и никак не зависели от материального положения, улучшение которого могло даже разрушить пресловутую народную «простоту». «Я, — писал Победоносцев Игнатьеву, — считаю его (Крестьянский банк. — А. П.) фальшивым учреждением, одним из звеньев той фальшивой цепи, которую заплела политика Л[орис]-Меликова и Абазы… Это трата даром государственных] денег и внесение в народное сознание начал развращающих»{265}. Постепенно между министром внутренних дел и его покровителем начали углубляться разногласия. Однако окончательно несовместимость воззрений двух государственных деятелей выявилась в связи с попыткой Игнатьева созвать Земский собор, в конечном счете приведшей к отставке министра-славянофила.
