***

К сожалению, из троих выжил только один — самый первый. Второй жеребёнок не дышал с самого рождения, а… а… Думать о нём хотелось меньше всего, но хотя грудь четвертьорчонка ещё вздымалась — взгляд его был пуст, а сам он не шевелился. Души в нём не было. И он был обречён на скорую телесную гибель.

Шаос отвернулась. Проглотила подступившую к горлу скорбь и в последний раз за сегодня, чтобы уже за этим всё и окончить, увереннее встала на четвереньки… Ну, как увереннее? Учитывая её разъезжающиеся ноги — это и четвереньками назвать было сложно. Но она стиснула зубки, коротенькие её пальчики сжались в плотные кулачки, плечики задрожали, а мешком висящий до самого пола живот в содрогнулся, напрягся. И она, по мере того, как отслаивающаяся плацента продвигалась вперёд, а склонённый перед ней жеребёнок с влажным чавканьем облизывал её пухлую плоскость в поисках сладковатого и питательного молочка, всё сильнее открывала этот свой слюнявенький ротик, чтобы выпустить наружу истекающий язычок…

И с грязным удовольствием выдавив из себя все эти три мягких, тёмно-фиолетовых органа — пала, исходясь на полу мелкой, конвульсивной дрожью…

Вот теперь — всё…

Всё кончилось. Снова. И метафоричным образом выражаясь — Шаос могла с облегчением выдохнуть. Пусть и зная, что это ненадолго, жизнь её потекла размеренно и спокойно в ожидании возвращения отца, чтобы в этот раз уже точно взяться за свою дурную голову и начать сдерживать эти идиотические позывы…

Но кажется, что благополучный для этого момент был упущен — своим последним поступком она совершила роковую ошибку, погубив этим если и не две, то одну жизнь ни в чём не повинного человека. Поэтому Шаос находилась в крайне паршивом настроении. И то, что в глазах слуг она окончательно умерла — его улучшению не способствовало. И пусть они раньше тоже не проявляли желания с ней о чём-то болтать, но она могла рассчитывать хотя бы на дежурные фразы вроде "да, госпожа", "я так не думаю" и "извините, у меня много дел", то сейчас же её просто перестали замечать, обходили стороной и делали вид, что её не существует. Даже если она сама, лично к ним обращалась. В лучшем случае могла заслужить презрительный взгляд. А всё потому, что раньше она была просто безответственной и слабой на передок уличной девкой, совсем не вписывающейся в общество господ и их слуг, то теперь она в открытую принесла в этот дом разлад: ведь не нужно быть гением, чтобы связать рождение у их хозяйки жеребят и нервным срывом того, кто о лошадях здесь заботился — конюхом. Даже если этой связи и не было бы на самом деле — избежать этих ассоциаций было невозможно. Для всех этих людей вина за случившееся вполне заслуженно легла на неё. Хотя она и смогла спрятать тело маленького четвертьорчонка…

Чтобы в дальнейшем тайно избавиться от него на одной из свалок в каналах… Чем она тоже конечно же нисколько не гордилась — и разжимала руки с заунывно ноющим сердцем и намертво потухшими глазами, после чего горько бы напилась в каком-нибудь из кабаков, если бы в конюшне её не ждал ещё живой жеребёнок. Причём его она всё равно никак не могла прокормить — он опустошал её груди за считанные секунды, после чего мог долго продолжать их сосать, но всегда оставался голодным. С ним тоже нужно было что-то решать и как можно скорее. Поэтому его Шаос… нет, не убила конечно же — она отвела его на рынок, где за бесценок продала какому-то крестьянину. Жестоко ли? Безответственно? Обидно — точно было, из-за чего она, когда забирала из рук мужчины тридцатку золотых, не выдержала и разревелась, но так она хотя бы подарила ему возможность вырасти в здорового, сильного коня.

Но девушка всё равно старалась не унывать. Она много спала, что-то там читала, а также продолжала заниматься домашними делами — так, как будто была обычной… ладно, чуть хуже, чем просто обычной служанкой. Что-то там убирала, где-то подметала, кровати застилала — и пусть труд её не ценили, а после нередко всё переделывали, так она хотя бы тешила себя мыслью о том, что она МОЖЕТ быть полезной. И все ручки в доме наконец-то замотала тканью!.. И если у кого-то возникнет вопрос — "зачем?", то вы представьте, каково это — идти себе и идти, а потом взять — и врезаться в неё лбом. Неприятно. Болезненно… А ещё хуже, если она под рог попадёт и с ней потом как-то расцепляться…

Иными словами, поступок этот тоже не мог быть вызван большим умом, но в её состоянии ей бы хоть на что-то было отвлекаться, пока она с нетерпением ждала возвращения своего отца. И главным образом ей хотелось встретить его в пристойном виде, как достойная дочь. Чтобы она, поддавшись саморазрушительному позыву, в слезах не отдалась на улице первому встречному, надеясь получить взамен хотя бы капельку "человеческого" тепла. Раньше это помогало ей справляться с депрессиями, но в этот раз она так поступить не могла. Её воздержание должно было стать маленьким, но всё же шажком в направлении её условного исправления. Как знак того, что она действительно хочет наладить эту свою разболтанную жизнь — как перед ним, так и перед самой собой. И перед слугами, возможно, но здесь всё было особенно сложно… Но может быть, что со временем они к ней и привыкнут. Поймут, что на самом деле она не такой уж и плохой человек, просто с определёнными проблемами…

Однако, для этого она была вынуждена почти безвылазно сидеть дома, ибо прогулки по городу не только могли ввести в искушение (с чем она ещё мало-мальски, но могла бороться) — без умысла на то, она вполне могла влипнуть в ситуёвину, что её… Скажем, безотказная репутация суккубов, собственная манера одеваться, а также миловидная внешность и хамовитое поведение вкупе с крайне слабыми физическими и волевыми данными — всё это превращало её в идеальную жертву, которую хотелось как минимум по лбу ё*нуть. Или просто ё*нуть. А точнее — вые*ать. И как бы да, если она по этому поводу обычно особо-то и не расстраивалась, то сейчас рисковать не могла…

Но всё же отсидеться и совсем не выходить из дома у неё не было возможности — потому что вмешалось ещё одно обстоятельство, с которым нельзя было не считаться: голод. А в особняке её, как можно было догадаться, не кормили. В смысле, кухня была всё время заперта на ключ и открывалась только для того, чтобы впустить туда самих слуг, а дамианке приходилось в лучшем случае стоять под дверью и не давать им ею пользоваться — как бы, трогать её, чтобы подвинуть, они тоже не хотели. Но сытости от этого не наступало, а портить отношения ещё сильнее не было никакого желания. Как и желания проявить характер, попытавшись это всё каким-либо образом решить… Впрочем, не совсем так — характер свой она-таки как раз и проявляла. И поэтому, покусывая от волнения губы, бегала на улицу, чтобы купить себе чего-нибудь поесть. Благо, что деньги у неё были: та не малая сумма, что досталась ей с битвы на арене, и тридцатка за жеребёнка…

Вот к примеру, как и сейчас, на четвёртый день ожидания. Предварительно поиздавав серию измученных стонов на своей кровати, Шаос сползла на пол. И встала на ноги, оправляя свой задравшийся голубенький сарафан — а то пока она там крутилась, он даже под резинку белья попасть умудрился. Чтобы залезть потом в свою тумбочку, где у неё лежала всякая мелочёвка, а также все её денежные сбережения, и отсчитать необходимую сумму, которой должно было хватить на бутылку молока и каких-нибудь к нему булочек. И вот так, лишь на выходе ещё заменив тапочки на привычные лакированные туфельки, отправилась за покупками в продовольственную лавку на границе этого зажиточного района, где всё резко переставало быть чистейшим, свежайшим и исключительнейшим, зато и цены резко падали в несколько раз. И где продавщица считала её милой девчушкой, только с рожками и хвостиком, а не падшей на самое дно тварью.

Там она приобрела уже обычное для себя молоко и пакет с пятью пирожками с повидлом и теперь долго копалась в коллекции различного вида леденцов, пока стоящий в дверях человек, кривя губы, рассматривал вставшую у прилавка на цыпочки Шаос. И этот её хвостик, даже если она из-за своего упаднического настроения им и не размахивала по сторонам, даровал ему интересные ракурсы, задирая её и без того короткое платье. Он видел её бёдра, её бельишко — обычное скромное бельишко из хлопка, белое по цвету и лишённое каких-либо украшений. Но будто бы немного тесное, из-за чего оно хорошо подчёркивало все её формы и изгибы, а в целом наклонённый вперёд корпус давал возможность лицезреть и небольшую неровность её копытца.