— Она уже как десять минут продержалась дольше положенного… Думаете, стоит их остановить? Или дать уже закончить…

— Н-ну хватит… — Сказала она то ли зрителям, а то ли змею, хотя никто из них не мог её сейчас услышать. — Я… я и так, у-узэ…

Да, метка на её мягком ехидновском животике уже во всю светилась — семя этого животного пустило в ней корни.

***

Шаос лежала на земле. Выжатая и сломленная. Меж её ног земля сырела от её смазки и липкого семени этой твари, у лица — от слёз и слюны. А змей… а змей, в последний раз излившись в неё, обессиленно уронил голову и хвост, поникая…

Он… Он это сделал… Выполнил свой животный долго. И лениво вытащил наружу свои члены, вместе с теми нитками извлекая их из такой удобной ехидны.

И из освободившихся, до красноты натёртых и растянутых дырок, так же так же медленно и лениво, потекло то, что змей этот так старательно в неё закачивал. Да только всё — да не всё…

Ехидна прокряхтела. Неужели… закончилось? И она, наконец-то, сможет отправиться до…

Но очередная волна ощущений вздёрнула её личико вверх и выбила с губ долгий, протяжный стон — о-опять, опять внутри неё началось какое-то движение и!… И, к оханью толпы, наружу из неё вылезла та огромная, многострадальная личинка, понявшая то, что этот домик не гарантирует ей уединения и следует подыскать жильё получше.

И только теперь, задрав вверх руку в жесте "V" — Шаос смогла воткнуться лицом в землю.

Пусть сами её отсюда вывозят, как хотят. Она на сегодня — всё.

***

— Тяжёлый день? — Задал наконец свой вопрос мужчина, уже пятнадцать минут наблюдавший за тем, как какая-то голубоволосая и очень… ну, очень невысокая дамианка сидела за… висела на барной стойке, уткнувшись в неё лбом. Ничего не заказывала и практически не шевелилась — только иногда кряхтела да покачивала болтающимся до самого пола хвостиком.

Но раз уж к ней обратились — то она повернула голову, уставившись в ответ измученным взглядом. Как же он был прав — у неё действительно выдался ОЧЕНЬ тяжёлый день.

— Купите мне выпить? — Не отрывая щеки от стола, спросила Шаос, и поправила сползающую с плеча рясу. Большую, не по её размеру холщовую рясу, какие носят какие-нибудь отринувшие всё мирское монахи, и которую она кое-как, прямо там, криво обрезала ножницами по колено и подпоясала обычной верёвкой. Но ведь лучше так, чем её порванное и пропахшее зомбятиной платье, которое было плотно завёрнуто в кожаный мешок и запихнуто в сумку — ту же самую болтающуюся у неё на плече апельсинку, в которой же лежал и кошель с тысячей честно заработанных золотых.

— Да не вопрос. — И махнул рукой, привлекая внимание пытавшегося старательно не замечать эту бесплатную клиентку бармена. — Что пить будешь?

— Сто угодно. Но луссэ без алкоголя. Мне сей-яс невэлательно… И в твусики я вас к себе всё авно не пуссю…

Их на ней один фиг сейчас не было…

***

Дверь с силой распахнулось, громко ударяясь ручкой о стену — и в недорогой номер таверны ввалился поддатый мужчина, неся на одной руке прилипшую к его груди не менее поддатую полурослицу. И прямо с ходу, не закрывая замок на ключ, а только захлопывая ногой полотно так, что оно отлетело от косяка и обратно же и распахнулось, погрузил свою ношу на тумбочку. И то лишь для того, чтобы перехватить её талию, практически полностью накрыв её бока своими большими руками, а сама она вяло и неуклюже попыталась стащить через голову эту дурацкую одежду.

— Мь-мьяф! — Прокряхтела она из-под накрывшего её лицо платья, когда мужчина, удерживая её на весу, насадил её скромной величины тело на свой огромный, мучительно толстый конец, погружая его практически наполовину — пока не встретился с её кервиксом, не впустившим, а заставившим сильно смять её матку внутри. — У-ууу-уф…

Она хоть и была влажна, а киска после сегодняшних испытаний не успела обрести прежнюю упругость — но он пихал в неё свой почти традцатисантиметровый конец, когда в ней, пардон, от пяток и до макушки был всего метр! Больно это было, блин!

…но терпимо. И даже приятно. Поэтому, когда он, со второго раза, но проник сквозь кольцо её матки, входя уже на две трети длины — она забилась в конвульсиях, пытаясь одновременно с этим обнять его самого, но дурацкие ноги слишком дрожали и лишь полозили ему по бокам, а верхние лапки всё ещё пытались стащить с головы эти выданные на арене тряпки!

Комната наполнилась звуками влажных шлепков, выдавливаемых меж двух гладких объектов жидкостей, ритмичного мужского дыхания и тихими, сдерживаемыми попискиваниями самой Шаос. Он имел её прямо на весу, во всю длину вгоняя свой член в её узкое и короткое, но такое податливое лоно, до самых рёбер растягивая его — и более. Буграми вздымал её плоть от самой промежности, украшенной похотливо-розовой, светящейся стигмой, и до груди, доходя ей до самых сосков. Вверх — и вниз! И снова вверх, поверх рёбер и до самой груди!

— Аф! — Наконец-то, сдёрнула она с себя одежду — и бросила её под ноги, представ красным от похоти и алкоголя лицом. Она задыхалась — дышала широко открытым ртом и роняла эту дурацкую, так некстати выделяющуюся слюну, которую ей ну никак не было времени сглатывать, но всё равно, во время движения, когда он поднимал её достаточно высоко, пыталась лизнуть мужчину в лицо.

— Ты… — Мужчина поднял её повыше, чтобы наружу вывернулось несколько сантиметров прилипшей в его члену мякоти — и резко насадил обратно, выпучивая на её груди некрасивый горб с видимыми в нём формами его головки. — Такая очаровашка! Мне нравится твой животик! Он такой… милый! Пухленький! И мягкий!

Шаос выгнулась дугой, заходясь в долгом стоне — он был с ней груб, но она не была против! И когда он привалился вместе с ней к стене, чтобы начать вбивать свой огромный орган внутрь её тела, причиняя этим ещё больше боли — ей это нравилось. Нравилось ощущать эту близость, ощущать, как его пальцы сдавливают и погружаются в её плоть, как его твёрдый живот ударяется о её мягкое белое пузико, как соприкасаются их пахи, как его волосы щекочут её нежную кожу, как её мутит, как всё плывёт перед глазами, как что-то трещит и похрустывает глубоко внутри, каким мешком оседает её растянутая плоть, когда он покидает её перед следующим толчком, как кто-то через стены кричит о том, чтобы они трахались потише…

И как её уже понёсший в себе новую жизнь живот, под особенно протяжные и медленные толчки, вспучился от пол литра грязного, липкого и всепроникающего семени — обычного, человеческого семени…

Девушка приложила к лицу усталые руки и всхлипнула, когда человек обхватил её за спину и продолжил эти томные движения бёдрами, с особенно липким чавканьем взбивая и размешивая внутри неё своё семя.

Это был ужасный день. И только что она могла сделать его ещё хуже — ибо пусть и с сильно сниженным шансом, но она способна нести потомство от нескольких, даже таких разных отцов одновременно. И пока он был в ней, пока его семя заполняло её — риск тому только рос.

И Шаос, сквозь пальцы, с открытым от волнения ртом и текущими по щекам слезами наблюдала за тем, как он всё продолжает биться о её липкий, влажный от смазки, спермы и пота пах, до самого конца растягивая своё удовольствие.

Ах, Инокополис. Этот грузный, скучный городишка посреди лесов и грязи. Где на широких улицах раскинулись скучные, однотипные домишки, где всё так приземлённо и обыденно, где нет тебе изысканных развлечений, а люди, эльфы, дворфы и иные расы срастаются в безликом, сером куске разумной массы, теряя свою культуру, свой колорит, и живут по унылым, ничем непримечательным законам, стараясь прятать всё своё самое интересное за маской благоразумия и приличия.

То ли дело Кахай, с его бесчисленными детьми Императора и запретом иным, не относящимся к императорскому семейству мужчинам оставлять после себя потомство. Да-да, и строго за этим следящим, а то мало ли. Или Колахомье, где пьяные оборванцы с какими-то бессмысленно-рыбьими чертами во внешности неминуемо попытались бы вздёрнуть представителя её расы на каком-нибудь, хотя бы в пару метров возвышающемся от земли объекте.