Мертвеца мягко обняла волна, унося прочь. Славутич не брезговал ни славом, ни нурманом, ни печенегом принимая всех. Волколак из последних сил начал грести к берегу. Едва руки коснулись травы, он с удовольствием рухнул, как никогда радуясь земле под ногами. Когда к нему подошли, он устало перевернулся лишь для того, чтобы потерять сознание. Тяжелый молот опустился на голову, едва не раздробив кость.

— Не зашиб? — пробасил воитель, бесцеремонно хватая волколака за подбородок. — Вроде нет. Черепушка цела.

— Отнеси его к Бьерну. Пусть сам решает, что делать с этой падалью, — ответил первому грубый голос.

Гату мрачно выслушал доклад Светозара.

— Значит он успел влить зелье в бочки половины драккаров, — заключил белоглазый. — Не так чтобы совсем скверно.

— Честно говоря, это уже не важно, — возразил охотник. — Половина в нашей ситуации это все равно, что ничего.

— А что будет с Грулом? — спросила Латута, тревожно вглядываясь в лицо Гату.

В ночной дымке, да еще и при отсутствии света, его глаза казались особенно зловещи.

— Они не убьют волколака сразу. Не должны. Но точно будут пытать.

— Это была твоя идея, — напомнила Люта, как ни в чем не бывало.

— Моя, — согласился Гату, — и я вытащу его!

— Нельзя расходовать силу понапрасну! — оскалилась Люта. — Хочешь под землю уйти? Чтоб потом неделю быть не полезнее этой?

Она кивнула на Латуту.

— Постойте, — проговорил Светозар, глядя в пустоту. — Мой сокол… Там что-то происходит… Нурманы готовят церемониальный круг. Грула растянули за руки, привязав к столбам!

— Они готовят ему кровавого орла, — прорычал Гату, вскакивая.

— С кораблей катят бочки с медовухой, — продолжил Светозар, глядя невидящим взором.

Охотник был собран, взирая на мир через очи своего сокола. У него даже закатились глаза. Это зрелище весьма нелицеприятно смотрелось. Беляна отшатнулась, в который раз кляня себя за то, что не могла привыкнуть.

— Бочки с нужных кораблей?

— Да, с первых двух!

— Возвращай сокола, нужно срочно передать послание кривичам! — гаркнул Гату. — Люта, ты умеешь писать?

— Латута, принеси бересты, — обронила Люта, добавив, глядя на белоглазого: — Что нужно писать?

— Пусть приготовятся выйти за стены и напасть!

— Так они тебя и послушали! — хмыкнула ведьма, качая головой. — Они и не подумают ничего делать.

— Выбора нет, — отрезал Гату. — А у Грула нет времени. Ждите здесь. Светозар, сбереги их. Если я не вернусь, поход окончен. Помоги детям вернуться.

— Сделаю, — с готовностью ответил охотник, положив руку на плечо белоглазому.

— Вы с ума посходили?! — в один голос возопили Беляна, Люта и Братислав.

Но Гату их уже не слышал. Опустившись на руки, он мчался прочь, утробно рыча, нагнетая в себе ярость. Оказавшись в лесу, чудь опрометью бросился собирать ритуальные предметы. Хвоя, лягушка, мотылек… Еще бы пепел… Леший с пеплом, нет времени! Прочертив вокруг себя линию, Гату, смазал лицо пыльцой с крыльев насекомого, пожевав сосновую хвою, сплюнул на руки содержимое рта, растирая по телу. Осталась лягушка. Она взирала на него, не понимая своей роли в предстоящей ворожбе. Чудь лизнул спину квакушки, осторожно ее отпуская. Его тело вздрогнуло, кожи коснулось холодное марево, покалывающее, подобно морозному дыханию. Опустившись на колени, чудь коснулся лбом почвы и зашептал древние слова, которые понимала только мать-земля.

— Я сын твой от первого племени мира, я кровь твоя, твердь, заплутавший блудник, — слова утонули в треске, обваливающихся камней.

Тело Гату рухнуло вниз, увлекаемое немыслимому смертным силами. Он закрыл глаза, всецело предоставляя себя холодному миру подземной жизни. Сердце забилось медленнее, а мысли перестали быть лихорадочны и хаотичны. Ему нужно было это пройти сейчас. Люта не понимала самой сути. Лишаясь силы, Гату её получал. На совершенно ином уровне. Там, где нет понятия силы и мощи. Это было сродни душевному откровению или даже исповеди. Чудь открывался земле, создавшей его народ, лишний раз доказывая их единство. Он ступал сквозь твердь, не как гость, а хозяин.

Послышались крики, изумленных людей. Со всех сторон пылали факелы и костры. Из разверзнутой плоти земли, на глазах ошарашенных викингов, которых к слову, мало чем можно было удивить, наружу выползло нечто. Разогнувшись, Гату грозно глянул на застывших пред ним людей, и что было мочи заревел. Растянутый на жертвенном алтаре Грул, вскинул голову, как и все взирая на чудя. Он молчал, но глаза сверкали от радости.

Гату поднял руку, указывая перстом на того самого нурмана с пытливыми светло-голубыми глазами, который угощал волколака медовухой. Викинг понял, что странное существо указывает именно на него, но не стушевался и выступил вперед.

— Ты замарал себя и свое воинство позором, лишив свободы сына леса, — рыкнул Гату, не заботясь о том, понимают ли его все здесь стоящие воины.

Викинг помолчал, вглядываясь в таинственного незнакомца.

— Я знаю, кто ты, — наконец ответил он, опираясь обеими руками на огромных размеров обоюдоострую секиру. — Ты чудь. Земляной рус. Так?

— Ты замарал себя и свое воинство позором, — повторил Гату, оставив вопрос викинга без ответа, и прокричал, обращаясь к толпе. — Кто смоет позор конунга?!

Послышался раздраженный гул. Все происходящее не вязалось с веселым кровавым зрелищем, к которому готовились нурманы. Поблизости стояли бочки с медовухой, которую должны были щедро разлить по кубкам, пока пленник воет от боли. Теперь же какой-то странный земляной гость, что-то кричал, тыча пальцем в их командира.

— Конунг замарал вас позором, — повторил Гату, надрывно крича. — Он хотел казнить волколака! Этот пленник волколак. Он не сказал вам? Конунг хотел забрать его силу себе, выпить его кровь. Кто смоет позор своего конунга?

— Хорош глотку драть, — гаркнул здоровенный детина, ступая в свет костров, подле круга с пленником. — Дерись со мной.

Гату глянул на светлоглазого конунга.

— Если твой воин проиграет, ты отдашь мне волколака.

— Ты шаман, он викинг, — парировал конунг. — В этом бою нет чести.

Он обернулся, ища глазами кого-то.

— Рагнар! Берси! Гутфлит! Ингунн! — выкрикнул он на своем языке. — Покажите земляному червю, где его место.

Народ расступился, пропуская в круг четырех нурманов. Один был низкорослый, с черной как смоль шевелюрой. В его руках было два топора. Следом появились еще два воина. Один при мече и щите, другой в обеих руках сжимал молот, который по размерам мог бы поспорить с добрым бревном частокола Смоленска. Последней к ритуальному кругу вышла женщина. Она была очень красива. Русые волосы со лба к затылку сплетались в две косы, которые встречались на спине в одну. Высокие скулы и узкий подбородок. На щеках вытатуирована вязь из рун. Серебристо-голубые глаза. Когда она вышла в круг со всех сторон послышались одобрительные возгласы и свист. Ее лицо казалось отстраненно холодным и в тоже время девственно чувственным. Рот слегка приоткрылся, демонстрируя идеально белые и ровные зубы. В руках она держала длинное копье с листовидным наконечником.

— Скол! — провозгласила воительница, отхлебывая медовухи из чарки.

Ее тотчас поддержала толпа, скандируя одно лишь слово:

— Скол!

Медовуха полилась рекой, зрители довольные тем, что обещанное веселье обещает быть еще жарче, принялись опрокидывать дно кружек один за другим, а Гату приготовился к отчаянному бою. Его противники двинулись в стороны, окружая чудя.

— Братья, не бойтесь смерти! — крикнул чернявый, бросаясь в бой.

— Один, отвори врата Вальхаллы! — вторил ему второй и третий нурманы, увлекаясь следом.

Гату встретился глазами с воительницей.

— Смерти нет! — крикнула она, и бросилась на белоглазого.

Чернявый с разгона хотел нанести удар из прыжка, но в последний момент откатился в бок, обходя чудя. Он специально бросился в бой первым, чтобы отвлечь от нападения Берси и Гутфлита, которые атаковали одновременно. Щит столкнулся с кулаком Гату. Послышался треск, и половина деревянного круга отлетела в сторону. Нурманин схватился за предплечье, взвыв от боли. Рука явно была сломана.