«Окропи кости кровью», — продолжал подсказывать легкий шепоток.
Люту пробил озноб. Глаза распахнулись от ужаса. Она выронила кинжал и поспешно отползла от вырытой ямы и костей, замотав головой из стороны в сторону так быстро, что шея заныла.
— Не буду! Нет!
Из тьмы леса, по кругу поляны, разрастались тени. Они окружали девушку, продолжая повторять слова, сказанные ранее:
— Окропи, окропи, окропи! Окропи кости кровью!
Голоса становились громче, уверенней, а тени сгущались, формируясь в осязаемые формы. Лесная нечисть наступала со всех сторон, буравя Люту черными провалами глаз. Лесавки, лешие, боли-бошки и листины, протягивали к ней косматые руки, кривые ветви и маленькие детские ладошки, перепачканные в земле. Рычали вурдалаки, кричали дрекаваки, визжали кикиморы. Шум, гам со всех сторон заставил Люту зажать уши в попытке не слышать всего этого воя. Ей стало так страшно как никогда не было. Но страшнее было от себя. Ее душа будто рвалась наружу, звала присоединиться к нечисти лесной да болотной.
— Кровь, кровь, кровь! — скандировали они, все уже и уже смыкая круг.
По щекам Люты потекли слезы, тихие отнекивания перешли в надрывный вскрик и…
Болючий тычок под ребра и окрик:
— Ты чего мычишь, дура заполошная! Вставай давай, — грубо выдернули Люту из жуткого сна. Она вскочила, судорожно хватая воздух ртом и прижимая руки к сердцу. В памяти были свежи образы нечистых, что водили кровавый хоровод вокруг нее. Кое-как отдышавшись и несколько раз крепко зажмурившись, до выступивших слез, девушка наконец успокоилась и даже улыбнулась, кривовато, болезненно, но это была улыбка, первая после смерти Милослава. И приснится же такое. Люта провела тыльной стороной ладони по лбу, собирая испарину. На кончик носа что-то осыпалось, а пальцы неожиданно сильно заныли, будто не спала она, а вновь в речке стирала, разве что руки сухие были.
Страшась глянуть на ладони, девушка сделала несколько глубоких вздохов, вышла из юрты и с опаской взглянула. От вида грязи в голове поплыло.
«Не сон», — простонала она мысленно и тут же спохватилась, юркнула обратно к своей лежанке, осматривая ту под подозрительными взглядами других девушек. Кинжала не было. Унимая дыхание, она убеждала себя, что все это от усталости, от горя и она видимо случайно измазала руки перед сном и не заметила. Кое-как убедив себя и поскорее отмывшись, она поспешила к шатру наместника, который уже был недоволен задержкой. Крики и ругань не давали обмануться, — настроение Изу-бея было под стать хмурой погоде и преддождевым тучам.
— Где ты была? — Первый же вопрос слетел с губ наместника, а грубая ладонь обхватила тонкое запястье вздрогнувшей девушки. За месяц своего пребывания в хазарском стане она исхудала и осунулась, бывало, что сил не хватало даже дойти до собственной лежанки и она засыпала прямо у костра с миской каши, пока ее не расталкивал кто-нибудь, прогоняя прочь, чтобы глаза не видели ненавистную рабыню наместника.
После случая с Радиславой ее сторонились. По стану пошли странные слухи, мол, не даром Лютой девку назвали. Глазищи эти не пойми какого цвета, то ли карие, то ли черные, а все знают, у доброго человека глаза цвет менять не будут, значит колдовство творит бесстыжая. Еще одной причиной было то, что Люта так и не понесла от наместника. Весь стан знал, что Изу-бей игнорирует первую жену, но регулярно бывает со своей рабыней.
Воинам хоть и было плевать, что одну из девок чуть не удушила другая, но сами они все чаще недовольно роптали, мол, приворожила Изу-бея пропащая и куда ужасней, пустая. Не может наместник променять красавицу Хатум на это тощее бледное недоразумение.
На злой выпад наместника Люта только губы сильней сжала, взгляд потух, опускаясь вниз. Смотреть в глаза Изу-бея было до того тошно, что девушка каждый раз изо всех сил сдерживала брезгливое выражение лица. Вновь быть битой не хотелось, сил и так оставалось чуть.
— Последний раз, Люта, я слышал твой голос, когда ты звала своего возлюбленного. Думаю, если на твоих глазах умрет отец, ты вновь порадуешь меня речью.
Люта вскинула на наместника гневный взгляд и, кое-как преодолевая скованность в горле от долгого молчания и желания вцепиться ногтями в лицо Изу-бея, прохрипела:
— Нет.
— А притворялась немой, — расплылся в улыбке наместник и потянул Люту на ковер. На нем стояло блюдо с мясом и плошка с молоком. Изу-бей подтолкнул Люту ближе к еде, и потянув вниз, усадил рядом с собой, всучив в руки теплый напиток.
— Пей, свежее, сил больше будет, — махнул он рукой.
Люта, тяжело сглотнув, осталась сидеть на месте. Уж лучше опять кашу постную, чем с этим пищу делить. Да только кто б знался с ее чувствами! Болючий захват подбородка, нажатие на щеки сильной рукой и молоко выливается разом в приоткрытый рот. Люта закашлялась, большая часть молока осела у нее на платье, даже в нос умудрилось затечь. Она вытерла лицо тыльной стороной ладони, а когда вновь направила взгляд на наместника, то вздрогнула. Мужчина внимательно наблюдал за каждым ее движением.
— Твои глаза стали темней, — наместник повторно наполнил плошку Люты и сделал глоток, припав губами к тому месту, где касались уста девушки.
— Возможно, — неловко пожала она плечами. От того как картинно язык мужчины лизнул край чаши ее передернуло. Наместник нахмурился, глядя на выступающие из-за излишней худобы ключицы. Грубое платье, в которое была обернута девушка явно причиняло неудобства и натирало нежную кожу, он заметил покраснения, когда ткань на груди чуть сдвинулась в сторону.
— Тебя нужно переодеть, — ладонь наместника прикоснулась к щеке Люты, огладила ее и спустилась к шее, чуть притянув девушку к себе. Девушка хотела уже увернуться, да случай помог, не то не миновать было бы новых плетей.
— Муж мой! — Хатум стояла в проходе, сверкая глазами на то, как Изу-бей любовно прикасался к грязной девке.
— Хатум, я звал тебя?
Люта, услышав грозный вскрик первой жены, вздрогнула и заборахталась, но мужчина лишь сильнее прижал ее к себе, опустив руку с шеи на талию. Все что Хатум и наместник говорили друг другу Люта не понимала, но знала — ругались, и причиной была она. Изу-бей неожиданно прикрикнул на Хатум, отчего та побледнела и полог шатра резко опустился, скрывая женщину с глаз.
Он вновь вернул все внимание рабыне, делая больно железной хваткой на талии. При этом его рука касалась, пусть и через одежду, поврежденной на спине кожи, отчего Люте хотелось морду ему расцарапать.
— Отпустите, — ровным тоном попросила девушка, устремив взгляд темных глаз на мужчину. В груди болело, словно птица клювом долбит да когтями плоть разрывает, чтобы вырваться на волю и уничтожить, заклевать, сделать больно, так же как было больно ей.
Изу-бей медленно убрал руку от Люты, кривая ухмылка и показное спокойствие ее не обманули. Стоило попытаться немного отодвинуться, как наместник выхватил кинжал из-за пояса и, схватив девушку за косу, приставил к ней нож у самого основания волос.
— Не будешь слушаться косу отрежу, а на ней отца твоего повешу.
— Режь, — спокойно ответила Люта, не отводя взгляда, отчего Изу-бей удивленно приподнял брови. — Повесишь и послушания моего вовек не получишь, как и меня. Брошусь в речку с камнем на шее.
Кинжал вернулся в ножны, а коса намоталась на кулак мужчины, подтягивая лицо девушки к себе.
— Только я могу убить тебя, Люта, — каждый раз, когда Изу-бей растягивал ее имя, как бы говоря что-то между «у» и «я» внутри девушки что-то умирало. Будто бы с новым произношением отрезался кусочек ее души.
Настроение наместника скакало, как дикий жеребец по степям. То он спокойный, то тянется страстно к ней, а то и ударить может, если вдруг гнев обуял. Люта проводила в шатре наместника дни, прислуживая ему, но чаще играя роль куклы, на которую любуется ребенок. Он раздевал ее и одевал, сминал нежную кожу и расчесывал длинные волосы, укладывал на пол, а потом переворачивал на спину, чтобы вдоволь налюбоваться каждым позвонком на худой спине. Пальцы гладили, сжимали, пощипывали и казалось не будет этому ни конца не края. Одно радовало и удивляло, ни разу не снасильничал ее более наместник. Под вечер Изу-бей устало вздыхал, бросал короткий взгляд на смирно сидящую у ног девушку со смоляными волосами, одетую в новое платье, и дотрагиваясь ладонью до ее плеча, приказывал:
