Разумеется, их отношения не могли оставаться тайной. Нет-нет, а что-то интимное, свойское ненароком просачивалось меж ними на публике. И никто особо не удивлялся: для театрального закулисья это были привычные — можно сказать, рядовые — отношения. Кстати, Коваленская не была тогда еще замужем. Она вышла замуж незадолго до Февраля или почти сразу после. Муж ее, боевой офицер, кавалерист и георгиевский кавалер Александр Павлов, был на несколько лет моложе ее.

Ее товарка Лидия Ильяшенко, скромная молоденькая актриса, киевская интеллигентка, ставшая на время ученицей Мейерхольда (она сыграла у него блоковскую «Незнакомку») и другом его семьи, писала в своих воспоминаниях, что в какой-то момент рискнула спросить Нину Григорьевну про ее отношения с Мейерхольдом. (Слухи, видимо, были недвусмысленными.) Коваленская улыбнулась и сказала, что никакого интима не было, а была просто хорошая, искренняя, очень дружеская связь. Это была явная неправда, но доверяться недалекой девочке, отнюдь не близкой подруге, было бы глупо.

Милая девушка сделала из этого разговора наивный вывод: «Тончайшая паутина, которой он (Мейерхольд. — М. К.) окутывал психику своей партнерши, заставляла ее полностью повиноваться режиссеру. Конечно, он и сам увлекался такой игрой. Все это продолжалось, пока длилась репетиция пьесы… Вот такой психологический роман был у него с Ниной Григорьевной Коваленской. Знаю это с ее слов и еще потому, что сама нечто подобное испытала в период работы над «Незнакомкой». Ей не пришло в голову, что «репетиция пьесы» была далеко не единственной, и «психологический роман» режиссера и актрисы длился аж до начала зимы семнадцатого года.

Ильяшенко почему-то убрала, то есть вычеркнула из своих воспоминаний еще один почти невинный штрих к той же «теме», который полушутливо поведала ей Коваленская (в первоначальном варианте это имеется). Когда Нина Григорьевна надела мужской костюм Дона Фернандо, она послала горничную за Мейрхольдом, который, кстати, и придумал этот костюм. «Он пришел и, страшно рассердившись, завопил: «Всё долой! Все нижние тряпки! Корсет, панталоны — всё! Чтоб никаких складок!» И тут же хватился раздевать меня — я отбивалась… едва отбилась. Воистину, и смех и грех».

Незадолго до Февраля Мейерхольд занялся работой в кино. Уже имея немалый опыт в этом деле (об этом также позднее), он вознамерился ставить роман Сологуба «Навьи чары» — громоздкий, натужный и довольно мрачный. Работа, по словам Мейерхольда, уже была начата, проведены натурные съемки под Москвой, но летом семнадцатого года все прекратилось — нараставший хаос заставил свернуть кинофабрику. В главной женской роли была задействована, конечно, Коваленская. Жаль, что революция оборвала этот интересный опыт.

Через год, в 1919-м, она выехала на юг к мужу — он, офицер-дроздовец, сражался у Врангеля. Потом они оба эмигрировали. Она активно работала сначала в Праге (где создала русскую театральную студию), затем в Риге в русском театре Михаила Муратова, известного некогда актера Малого театра. После Второй мировой и всяких перипетий она оказалась в Германии, в Мюнхене. Одно время пробовала работать и здесь — получалось не очень, послевоенная обстановка не располагала. Какое-то время она, кажется, подвизалась в полулюбительском театре неподалеку — во французской зоне оккупации (Коваленская хорошо говорила по-французски). Потом, кажется, вместе с каким-то американским офицером подалась в Штаты. Но всё это смутные бездоказательные подробности…

Еще в рассказе Ильяшенко промелькнуло занятное описание наружности Мейерхольда: «Иногда она как-то жестко отталкивала и вместе с тем чем-то привлекала своей внешностью — страшно манило разгадать его двоякость!» (Удивительно, как это сходится с прозвищем, данным ему женой, Ольгой Мунт, — «красивый урод».)

Что я хорошо запомнил из рассказов Коваленской — так это еще одно немаловажное признание: она сказала, что при всей свойскости отношений с Мейерхольдом крепкой и тесной привязанности меж ними не было. Никогда. Он то и дело исчезал — то в другие театры, то на прогулки и встречи с друзьями, то в гости, то вовсе уезжал куда-то. Так что ни он, ни она не были, мягко выражаясь, обременены какой-то совместной интимной жизнью.

У меня сложилось впечатление, что Коваленская была в известном смысле… да, именно!., предтечей Зинаиды Николаевны Райх. Забота о ней, о ее карьере — иной раз очень рачительная — была во многом такой же.

Нина Коваленская… Говорят, что особенно памятен был в ней какой-то своеобычно-задушевный, мягкий лирический тон. Этим тоном можно было любоваться, закрыв глаза. Но и в трагедии она была очень сильна — при этом сохраняя все ту же мягкость тона… Она кончила свои дни в Лос-Анджелесе (где работала на радио), но похоронена, согласно завещанию, в Петербурге, на Литераторских мостках Волкова кладбища. Я поразился, увидев ее памятник: эта удивительная женщина и актриса прожила ни много ни мало 104 года!.. Я не знаю людей, кому удавалось творчески прожить такой срок.

Как в шутку говаривал иногда Мейерхольд, «всё хорошо, но… неплохо!».

В Императорских театрах ему было неплохо, но… в общем, хорошо. В конце сезона 1909/10 года он вместе с Ю. Озаровским представил докладную записку директору Теляковскому. В этой записке авторы ее писали: «В течение многих лет этот театр по подбору артистических сил своих, могущий выдвинуться в ряд европейских театров, мучительно топчется на одном месте, словно боясь широких путей. Впрочем, если поискать, отраву эту можно и найти. Художественная пестрота, художественная разнокалиберность репертуара — вот чем отравлена деятельность Александрийского театра…»

Немного неожиданно, что необходимые изменения курса Александринки виделись авторам записки именно в «традиционном» направлении. Из десятка постановок этого сезона половина была отдана фактической классике: «Лес», «Без вины виноватые», «Женитьба Белугина» А. Н. Островского, «Дон Жуан» Мольера, «Трагедия о Гамлете» Шекспира. Сюда же можно отнести «Три сестры» Чехова и «Дети Ванюшина» Найденова (две последних раньше никогда не шли на александрийской сцене). Новых пьес было всего лишь три — «Поле брани» бойкого публициста (и полицейского агента) Иосифа Колышко, «Жулик» Игнатия Потапенко и одноактная «фантастическая история» Юрия Беляева «Красный кабачок».

Конечно, этот список на практике подвергся внушительной коррекции. Кроме «Дон Жуана» Мейерхольду выпало поставить из него только изящную и, увы, безуспешную безделку «Красный кабачок». В ней вроде бы всё было на месте. Остроумный сюжет: конец осьмнадцатого века, офицерский кутеж в известном кабачке близ Петербурга, пленительные красотки, внезапное метафизическое явление барона Мюнхгаузена, его фантазмы, его пафосный панегирик лжи и т. д. Мрачноватые головинские декорации. Печальная музыкальная стилизация Михаила Кузмина. Старательные попытки режиссера создать тревожно-загадочное зрелище в духе все того же символического «неподвижного театра». И… что же? Зрители скучали, спектакль прошел всего семь раз. Пресса отозвалась на него вяло. Верный поклонник Мейерхольда Сергей Ауслендер назвал постановку «Красного кабачка» «ажурной, изящной беседкой, сотканной из милых слов Беляева, музыки Кузмина, изумительных пауз Мейерхольда, декораций и костюмов Головина, грациозной игры Давыдова, Ходотова, Юрьева, Ведринской, Есипович, Тиме». А дальше еще захлебнее: «Им (Головину и Мейерхольду. — М. К.) пришлось придумывать самим чуть ли не половину пьесы, создавать эти очаровательные паузы, когда из темноты под вой бури и далекую музыку несутся томные вздохи и усталые поцелуи». (По правде говоря, в рецензии красивости не меньше, чем в самой пьесе, да и вряд ли Головину пришлось участвовать в отделке текста.)