Отчасти кризис усугубила добавочная перипетия. Главный финансовый патрон молодого театра, просвещенный фабрикант Савва Морозов задумал перестройку — и физическую, и административную. Театр должен был отныне существовать как паевое товарищество. Пайщиками становились не все актеры и даже не все основатели, а только небольшая группа. Тех, у кого не нашлось денег, чтобы внести пай, субсидировал Морозов (делая тем самым подконтрольными себе). Все дела в дальнейшем решались собранием пайщиков, в том числе и избрание дирекции. В числе пайщиков многих актеров не оказалось. Теперь они зависели только от скромного жалованья — точнее, от сборов. Чехов (сам ставший пайщиком) возмутился и отправил сердитое письмо Немировичу: «Почему в числе пайщиков нет Мейерхольда, Санина, Раевской?» Что ответил адресат, неизвестно, но ясно, что он вместе со Станиславским санкционировал исключение Мейерхольда из числа «полноправных» актеров.

Реорганизация театра не могла пройти гладко и безболезненно. М. П. Чехова известила брата: «В театре творится что-то неладное, масса недовольных по поводу перемен. Оля тебе, наверное, пишет об этом…» В этом же письме Мария Павловна осторожно выразила сочувствие своей подруге Лике Мизиновой, уволенной из театра в те дни: той самой знаменитой Лике, бывшей как бы прототипом Нины Заречной — чеховской «Чайки». Но Немирович был не сентиментален — живая «чайка» виделась ему бездарной актрисой (что было правдой) и потому была уволена одной из первых. Чехов постеснялся заступиться за нее, но решение дирекции публично осудил Александр Санин, влюбленный в Лику. Санин считался в труппе вторым по таланту режиссером после Станиславского. Он изо всех сил старался найти и оживить в Лике хоть крупицу таланта — всё было зря. К счастью, для многострадальной Лики новое испытание кончилось благополучно: вскоре она вышла замуж за Санина, и их брак оказался счастливым и долгим.

Кто-то из увольняемых — самых даровитых — согласился остаться на птичьих правах. Но Мейерхольд, глубоко оскорбленный своим устранением из числа пайщиков, решил уйти. Книппер написала Чехову, что несколько человек пытались уговорить его остаться. В прессе пронесся слух, что он уходит из корыстных соображений, и тут уже пути назад не было. Пришлось написать дирекции категорическое: «Яне остаюсь».

Какие же надежды питал Мейерхольд на ближайшее будущее? Если не удастся попасть в сильный московский театр (например, к Коршу), надо ехать в провинцию и пробовать себя в антрепризе — или у тех, кто предлагал ему контракт ранее, или у другого авторитетного антрепренера (например, Медведева или Струйского). Иного выхода не было. В этом смысле трехлетнее пребывание в Художественном театре и какая-никакая, но все же заметная известность давали ему определенные надежды. Но тут появился другой коллега по театру, также вынужденный оставить родные пенаты — Александр Кошеверов. Красивый, статный, любимец гимназисток и «бальзаковских» дам, он был не из худших актеров, однако играл лишь третьи, редко вторые роли. Он был и физически, и творчески полная флегма, но располагал деньгами, на которые предложил начать самостоятельную антрепризную жизнь — не где-нибудь, а в Херсоне.

Точнее, деньги были не у него, а у его жены, которая очень его любила и высоко ставила его талант. К тому же кроме денег она имела связи в Херсонской городской думе. Мейерхольд взялся подумать сутки — но раздумывал лишь два часа, а решил, вероятнее всего, моментально. Жена послушалась беспрекословно, а сестра ее, Катя Мунт, даже с радостным энтузиазмом — еще бы, ей предстояло стать главной актрисой в будущем театре, и она была этого вполне достойна. В МХТ она в очередь заменяла других первых актрис — между тем ее Снегурочка очень нравилась и критикам, и публике. (Правда, успех этого спектакля был скромный, относительный и невольно «виноват» в том был сам Островский — он создал прекрасное произведение, но слишком литературное, малосценичное).

Гладков пишет, что Всеволод Эмильевич вложил в дело и «свои» деньги, одолжив что-то у братьев, а что-то у родителей Ольги. Лично мне это, зная о «братских» отношениях в семье Мейергольдов и довольно сложной денежной ситуации в многодетной семье Мунтов, кажется очень сомнительным.

Так или иначе решительный шаг был сделан. Начался его фактически самостоятельный путь в театре. Чехов не стал одобрительно его напутствовать. Он был уверен, что Херсон — неподходящее место для серьезной работы, для серьезного репертуара, что его жителям нужно грубо-развлекательное, дешевенькое искусство — таковым, кстати, его и пичкала прежняя антрепренерша Малиновская. Но произошло обратное — хоть и временное, но обратное. Перед началом сезона в Херсоне Мейерхольд вдруг — практически ни с того ни с сего — решил ненадолго «смотаться» в… Северную Италию. В одиночку. Что означало это желание, объяснить трудно. Он описал впечатления от Милана (первая проба пера — небольшая статейка в прессе), сделал обстоятельную режиссерскую разработку к «Псковитянке» Льва Мея — он собирался ставить в Херсоне эту малоинтересную пьесу, где должен был в очередной раз играть Грозного. (Стоит сказать, что образ Грозного сопровождал его всю жизнь и даже «после жизни» — я имею в виду фильм его преданного ученика Сергея Эйзенштейна. Недаром Леонид Козлов, один из лучших наших киноведов, зафиксировал эту преемственность в своей статье. Он просто и метко, на мой взгляд, обозначил главную характерность образа, оставленную Мейерхольдом как бы в наследство ученику — сатурнианское начало, убийство своих детей по крови и духу. «Псковитянку» он не поставил, зато «Смерть Иоанна Грозного» выдавал многократно — и с большим успехом — во всех своих ангажементных поездках.)

Возможно, эта разработка и была целью — или одной из целей — данного вояжа. Возможно, он хотел на время отрешиться от работы, от семьи — отвлечься перед Херсоном. Возможно, тут было что-то нарочито бесцельное — успокоительное. А может, попросту дал себя знать эксцентричный (чтобы не сказать капризный) характер нашего героя — а что было целью и поводом, уже не важно…

Итак, Херсон. Небольшой город — почти в два раза меньше Пензы (жителей около 70 тысяч) и глубоко провинциальный. Железной дороги там не было, но были, конечно, разного рода учебные заведения (но не «высшие», а значит, отсутствовали студенты — самая благодарная публика), городская библиотека, кое-какие достопримечательности (например, могила князя Потемкина). С самого начала было ясно, что работа предстоит каторжная. В лучшем случае один серьезный спектакль мог пройти три раза. «Потонувший колокол» прошел четыре — кажется, это близко к рекорду.

Сроком для начала репетиций было назначено 15 августа 1902 года. В договоре, заключенном с городской управой, говорилось, между прочим, что репертуар должны составлять «лучшие и, по возможности, новейшие пьесы», что постановка пьес должна быть «изящна в декоративном, костюмерном, художественном и бутафорском отношениях», что количество представлений должно быть не менее четырех в неделю, причем в воскресные и праздничные дни антрепренеры обязывались дать не менее десяти утренников с половиной бесплатных мест для учащихся.

Что же предложил начинающий режиссер новому театру? Самое драгоценное, что у него имелось на тот момент, — опыт Художественного театра. Театра, который называли по-разному: то просто «натуралистическим театром» (имея в виду вариацию «мейнингейма»), то «театром настроения» (имея в виду прежде всего чеховский репертуар). Для актеров это было привычное продолжение и развитие бытового психологического театра. Мейерхольд начал с чеховских пьес. Точнее, с имитации самых знаменитых чеховских спектаклей Художественного театра — «Три сестры», «Дядя Ваня» и «Чайка», — чем сразу ошарашил публику. Ошарашил и заинтересовал. Заинтересовал и увлек. Увлек и восхитил. И это при том что «Три сестры» херсонский зритель уже видел год назад — прежняя антрепренерша этот спектакль показывала, и спектакль не имел никакого успеха. Публика уходила разочарованная. Мейерхольд сыграл, грубо говоря, «в наглую» — афиша гласила: «Спектакль по мизансценам Московского Художественного театра». А в местной газете «Юг» вместе с рекламой жирно выделялась выразительная приписка: «Главные роли играют актеры Московского Художественного театра». Этого было достаточно, чтобы обеспечить невиданный в Херсоне аншлаг. Дальнейшее было делом техники, то есть максимально полной имитации — а технику отлично знали и Мейерхольд, и все его соратники.