Полки 13-й дивизии пополнили Дунайскую армию. В сентябре армии Чичагова и Тормасова соединились и заставили Шварценберга, командующего австрийским вспомогательным корпусом, поспешно отступить к Бресту. Вскоре командование соединёнными войсками перешло к адмиралу Чичагову, а Тормасов был отозван в Главный штаб, где ему поручили внутреннее управление войсками и их организацию. Между тем 26 августа (7 сентября) состоялось Бородинское сражение, а 2 (14) сентября французы вошли в горящую Москву.
Как раз в это время херсонский губернский предводитель дворянства передал Дюку прошение коллежского асессора Виктора Скаржинского, специально прибывшего из Петербурга, сформировать, с позволения своей матери, генерал-майорши, из своих крепостных эскадрон, чтобы сражаться с неприятелем в составе действующей армии. Скаржинский отобрал 100 человек, обмундировал их, вооружил, снабдил лошадьми, пригласил для командования корнета и унтер-офицера, которым обещал платить соответственно 300 и 160 рублей в год до окончания войны с французами (рядовые должны были получать 13 рублей). От казны же он просил обеспечения его людей провиантом, а лошадей фуражом.
Ришельё ответил просителю: «Хотя по высочайшему повелению вооружение людей во вверенных мне губерниях и отменено, но как сие Ваше отличнейшее пожертвование для пользы отечества приносится добровольно, то я, одобряя оное с живейшим чувством моего удовольствия и соглашаясь с предложением Вашим... для должного исполнения предлагаю Вам:
1) Позволяю довербовать вольными людьми, не записанными в подушной оклад; по примеру тому, каких вербуют в уланские полки на капитуляции, до полного эскадронного комплекта, в котором бы состояло унтер-офицеров 14, в том числе вахмистр 1, квартирмейстер 1, рядовых 128, трубачей два, с производством всем им жалованья, обмундирования, вооружения, с доставкою лошадей от Вас.
2) Сему эскадрону называться именем Вашим.
3) По получении сего через 4 дня выступить Вам с оным эскадроном и следовать по приложенному у сего маршруту в Каменец-Подольск в армию г. адмирала Чичагова, которому Вы о выступлении своём отрапортуете с приложением маршрута с числами, и мне таковой же доставьте».
В тот же день, 30 августа, Дюк через военного министра Горчакова довёл до сведения государя о пожертвовании Скаржинского. 4 сентября эскадрон выступил в поход.
Война шла без участия Ришельё, однако он вёл борьбу на не менее важном фронте. Дюк теперь отвечал за здоровье населения не только Одессы, но и всей России, а то и Европы, поскольку чума, если её не остановить, могла достичь Москвы и Петербурга, истребить русские армии, а через них распространиться в Германию и Францию, где и так в лазаретах свирепствовали тиф и прочие болезни. При этом он остался практически без войск. Герцог вызвал с Буга 500 казаков, чтобы перекрыть доступ в город и устроить карантин у ворот. «Хотя меня порицают, утверждая, что зло не так уж велико, мне кажется, что в подобных случаях невозможно оказаться чересчур осторожным», — оправдывался он в письме императору.
Медицинский совет, созванный Ришельё, постановил: разделить город на пять частей, поручив каждую особому врачу и комиссару; осмотреть все дома для выявления заболевших; уменьшить контакты между людьми; произвести очистку канав и колодцев; учредить в крепости и городской больнице особый карантин для «сомнительных лиц». Однако беспечное население продолжало жить по-старому: лавки не закрывались, умерших в последний путь провожали большими толпами... Результат не замедлил сказаться: в первых числах сентября умирало уже до двух десятков человек в сутки. 29 августа умер Виктор Поджио (оставивший по себе память в виде городских театра и больницы). Приказом от 12 сентября Ришельё запретил нотариусам, маклерам и купеческим конторам заключать торговые сделки. Ас 13 сентября город опоясала линия карантинной стражи, одним из инициаторов создания которой стал комендант Фома Кобле. Выходы в море и рыбная ловля были запрещены.
Все общественные места, без которых можно было обойтись, закрыли, в обоих Благородных институтах (для мальчиков и девочек) объявили карантин. Каждый комиссар объезжал свой округ дважды в день и отчитывался перед комитетом о количестве умерших и заболевших. Комитет во избежание физического контакта между его членами собирался по утрам на площади под открытым небом. Бедных заболевших свозили в лазарет, богатые могли оставаться дома, но при малейшем тревожном признаке в домах объявляли карантин.
Когда эпидемия начала быстро распространяться, даже самые легкомысленные поняли, что это чума. Ограничительные меры стали ещё строже. Улицы обезлюдели. Окрестные крестьяне могли привозить свои товары на один-единственный рынок, находившийся под особым контролем комиссаров. Одесский гарнизон отправили в казармы; трёхсот казаков, приданных в усиление полиции, разместили вне города.
Желающие выехать из Одессы во внутренние губернии должны были провести 30-40 дней в одном из четырёх карантинов, наспех устроенных посреди степи, практически под открытым небом, без всяких удобств. Чтобы уехать, нужно было выправить себе в Одессе паспорт, а это было сопряжено с множеством препон. Но жертв чумы становилось всё больше, и опасность поездок становилась очевидна в первую очередь просвещённым классам. Поскольку в портовом карантине, где находилось около 1500 членов экипажей судов, не было отмечено ни одного случая заболевания, стало очевидно, что болезнь была занесена в Одессу по суше, а не по морю. Тем не менее невежественная и недоверчивая чернь проявляла неуступчивость. На местах принимали только полумеры, которые пронырливый народ научился обходить, но таких ловкачей настигала безжалостная смерть.
Каждое утро комиссары проезжали по улицам и оставляли на пороге домов провизию на целый день. У городских ворот открыли лазареты, куда свозили и помещали отдельно заболевших и людей с подозрением на чуму. Команды из каторжан складывали трупы на телеги, вывозили за город, железными крюками стаскивали в ямы и пересыпали известью. В 1825 году новороссийский губернатор граф М. С. Воронцов стал наводить справки у одесского градоначальника, где и как хоронили умерших от чумы, и получил ответ:
«Чумных кладбищ у самого города в 1812 г. учреждено было два — одно Христианское и другое Еврейское за Тираспольскою заставою, престаящего Порто-франко позади Городского кладбища, которые окопаны небольшим рвом. Сверх того в предместье города Молдаванке на кладбище также хоронились умершие от чумы до тех пор, пока свойство сей болезни не было дознано.
Чиновник, состоящий ныне по особым поручениям при г. начальников Одесского таможенного округа титулярный советник Савойня, бывший здесь в 1812 г. частным приставом, которому от местного начальства в особенности поручено было смотреть за погребением умерших от чумы, объявил, что когда болезнь сия появилась, то таковою признана ещё не была и что он может указать места, где таковые умершие похоронены. Тела предаваемы были земле — иные в одеянии, а другие нагие, в одной яме зарывались по десяти и более, были засыпаемы негашёной известью, весной же 1813 г. над теми ямами насыпаны земляные могилы».
Организацией чумных кладбищ занимался комендант Кобле. Искусственно насыпанную гору до сих пор называют Чумкой.
Русских врачей было мало, им не хватало опыта, который они пытались возместить самоотверженностью. К середине осени умерли доктора Ризенко, Кирхнер, Пилькевич и Капелло.
«Ах, эта страшная чума, я её очень хорошо помню, — рассказывала А. О. Смирнова-Россет. — Маменька всегда сидела в комнате окнами на двор, герцог обходил весь город и сам спрашивал о состоянии здоровья в домах. Однажды он спросил матушку, когда она видела доктора Антонио Рицци. Она сказала: “Avant-hier il était assis dans се voltaire". — “Faites vite emporter ce meuble. En faisant I’opération de bubon, il s’est blessé et il est mort de la peste ce matin; c’est me grande perte pourvu que nous n’en avons pas de plus douleureuses, je vous recommande comme medecin Carouso, c’est un Grec très habile”[49]. Мы сидели в зале, где я играла с попкой и считала проезд страшных дрог, на которых везли трупы чумных. Колодники в засмолённых рубахах гремели цепями, с ними шли караульные. Трупы бросали в море, потому что недоставало способов их жечь. Когда папенька возвращался из карантина, первым нашим движением, конечно, было броситься ему на шею, но он поспешно шёл в комнату, где его обливали уксусом, обкуривали, и тогда он нас брал на руки, целовал и с нами входил к матушке; он целовал её в лоб, а она целовала его руку».
