На следующий день Деказ явился к королю и выразил согласие уехать к родне в Либурн. А как же его жена, она ведь на четвёртом месяце беременности? Мыслимо ли ехать так далеко зимой? По окончании заседания правительства Людовик велел Ришельё задержаться. Герцог настаивал на отъезде королевского фаворита в Россию, иначе правительство развалится. Заливаясь слезами, король отдал своему сердечному другу «жестокий приказ» и сообщил Ришельё, что согласен на всё.

В канун Рождества Ришельё, Паскье, Ленэ и Руа занялись составлением совершенно нового правительства из правоцентристов и правых. Теперь это уже была комедия абсурда: чем больше они говорили, тем меньше понимали друг друга. Через два дня Ришельё осознал, что толку из этого не выйдет, подал королю прошение о полной отставке и, получив его письменное согласие, упал в обморок с письмом в руке. Опамятовавшись, он сам просил Деказа (через Ленэ) войти в правительство, которое возглавит Жан Жозеф Дессоль (1767—1828) — бывший наполеоновский генерал, перешедший на сторону Бурбонов. (Дессоль пробудет на этом посту с 28 декабря 1818 года до ноября 1819-го и покинет его, заслужив прозвище «министр честный человек»). Дюк отдавал ему должное.

Нервное расстройство приковало Ришельё к постели на несколько дней. Тем временем новость о его отставке широко обсуждалась в обществе. «Он уходит в момент величайшего торжества, какого только может добиться государственный деятель», — великодушно писала «Минерва». Прочие были иного мнения, а Гизо открыто радовался уходу герцога, иначе «доктринёры», возможно, «никогда не заняли бы место, которое полагается им по праву».

Несмотря на пошатнувшееся здоровье, Ришельё испытал облегчение: он наконец-то вырвался на свободу. «Я не в ссоре с новыми министрами, я не глава оппозиции, и, чтобы избежать интриг, будоражащих страну, я уезжаю в южные провинции, где врачи приказывают мне жить до конца зимы. Это единственный способ не сойти помимо своей воли со стези умеренности и беспристрастности — единственной подходящей моему характеру», — писал он 4 января маркизу де Боннэ для передачи Фридриху Вильгельму. И успокаивал Александра I по поводу нового правительства: «Оно состоит из людей, без сомнения, достойных и благонамеренных». «Ваши преемники могут быть лучшими людьми на свете, но это не Вы, дражайший герцог», — возражал ему Нессельроде. В письме царя содержалась та же мысль, но выраженная не столь чётко.

По просьбе Дюка король издал ордонанс о наследовании титулов герцога де Ришельё и пэра Франции старшим сыном его сестры Симплиции Оде де Жюмилаком. Поскольку Арману предстояло освободить служебную квартиру, а своего угла у него не было (обе его сестры теперь жили в одном доме — особняке Конак на улице Университе — и постоянно грызлись между собой), Людовик XVIII через Деказа предложил ему должность главного ловчего вместо должности первого камергера: обязанностей никаких, зато 50 тысяч франков в год. Придворный интендант подыскал ему жилище в бывшем особняке Жубера де Вильмаре на Вандомской площади, где тогда жил маркиз де Ламезонфор, друг Ришельё.

Маркизу де Лалли-Толлендалю из палаты пэров и Бенжамену Делессеру из палаты депутатов этого показалось мало, и они потребовали для «освободителя национальной территории» достойной награды. Деказ был сначала удивлён, счёл эту инициативу «неловкой», но потом сам принялся её проталкивать. Ришельё, старавшийся, наоборот, чтобы его как можно скорее забыли, вежливо отказался: «Мне достаточно уважения моей страны, милости Короля и голоса собственной совести». Но было поздно: Дессоль превратил эту просьбу в законопроект о выделении из числа поместий, входящих в цивильный лист[74], майоратного имения, приносящего доход в 50 тысяч франков, и закреплении его за бывшим министром Ришельё, пэром Франции, с правом передачи племянникам вместе с этим титулом. 11 января 1819 года законопроект был представлен на рассмотрение палаты депутатов. Естественно, прения проходили бурно. В итоге закон о предоставлении Ришельё «пожизненной пенсии» приняли с перевесом в 29 голосов. Понятно, что главное заинтересованное лицо вовсе не обрадовалось, а, наоборот, рассердилось. Арман писал Оливье де Вераку, что простая устная благодарность, принятая под аплодисменты, доставила бы ему гораздо больше радости, чем «все деньги на свете», выданные со скрипом. Кстати, деньги эти, вопреки ожиданиям, он безвозмездно передал богадельням в Бордо.

Не дожидаясь окончания этого дела, он ещё 4 января уехал из Парижа вместе со своим верным адъютантом Стемпковским.

Тур, Бордо, Тулуза, Марсель, Тулон — таков был маршрут. Как только исчезли причины для нервного расстройства, самочувствие Ришельё сразу улучшилось. «Я совершенно здоров, — писал он Рошешуару 15 января. — Пью, ем, много сплю и, кстати, ничего другого не делаю». Не надо никуда мчаться, можно делать, что хочешь и когда хочешь — это ли не счастье? «За последние тридцать шесть лет я впервые путешествую ради собственного удовольствия», — писал он 2 февраля Оливье де Вераку, признаваясь, что чувствует себя, точно «школьник, сбежавший из коллежа».

Во всех городах, через которые герцог проезжал, он встречал восторженный приём со стороны населения; в Бордо местные власти особенно расстарались. «Неплохо для министра в отставке», — шутливо отмечал Ришельё в письме кардиналу де Боссе 21 января. «Приём почти слишком хорош для смещённого министра, — писал он маркизе де Монкальм. — В монархии желательно, чтобы все предпочтения отдавались действующим министрам. Свидетельства привязанности и уважения, выказываемые господину де Шуазелю во время его опалы, были предвестниками Революции».

Однако Бордо — особый случай. Члены семейства Ришельё не были здесь чужими людьми. Вспоминая своё пребывание в Бордо в пору юности, Арман не мог не отметить произошедших перемен: улицы стали шире и украсились магазинами и кафе; в кварталах, примыкающих к береговой линии, было разбито много садов и парков. Но он не преминул посетить обветшавшую городскую больницу, где больные лежали по двое-трое на одной кровати. (Строительство новой больницы — на деньги герцога — начнётся только в 1825 году, на месте одного из садов). Кроме того, поборника свободной торговли встревожил застой в этой области, который он приписал нехватке наличных денег во Франции — как, впрочем, и во всей Европе. Герцог три дня разъезжал верхом по Ландам — равнине между Атлантическим океаном и Пиренеями — и посоветовал посадить там сосны, чтобы не выветривался песок в дюнах, проложить дороги и каналы, оборудовать порт в Аркашоне.

Префект Жиронды Камиль де Турнон не преминул упомянуть о визите герцога в своих мемуарах: «Он был высок, элегантен, с благородной осанкой, но держался совершенно естественно. В его открытых, простых, изящных манерах было нечто бесцеремонное, говорящее о прямоте. У него красивое лицо с правильными чертами, орлиный, но соразмерный нос, прекрасные глаза. На голове вьются многочисленные седеющие волосы. Он из тех людей, увидев которых, невозможно позабыть, и которые нравятся с первого взгляда... Его разговор был солидным, основательным, указывавшим на незаурядную образованность и такую же опытность в знании вещей и людей. Он не изрекал ничего блестящего, но все его слова были здравыми, суждения справедливыми, а главное, пронизанными любовью к благу. Наконец, хотя ничто не указывало в нём высшего человека, всё говорило о благородстве характера и об уме, парящем высоко над толпой».

Популярность герцога беспокоила Деказа, который тайком следил за ним через своих агентов. Один из них, Эймар, писал шефу из Марселя: «Пребывание герцога в Марселе не произвело сенсации, которой можно было ожидать на основании всего, что о нём говорили по прибытии. Он мало говорил о политике».

В самом деле, Ришельё уделял основное внимание образованию и в разговорах развивал свои мысли о школах взаимного обучения (Белл-Ланкастерской системе). Школы, где старшие ученики учили младших тому, что усвоили сами, и где впервые стали применять доски (для экономии бумаги) и наглядные пособия, распространились в Англии начиная с 1795 года (хотя много раньше подобные заведения существовали в Париже для обучения чтению, письму и счёту бедных детей и сирот), а с 1815 года начали развиваться в Швейцарии и Франции. Однако эти школы столкнулись с острой нехваткой учителей-новаторов и противодействием церковных властей. Кроме того, герцог выражал обеспокоенность по поводу растущего налогового бремени и удивлялся, что новый министр финансов барон Луи ничего не предпринял для сокращения налогов, хотя Ришельё просил его об этом перед отъездом. «Эти господа либералы имперской школы никогда по-настоящему не заботились об облегчении жизни налогоплательщиков... раз народ платит, совершенно не нужно облегчать ему жизнь».