«Не нужно быть особо проницательным, — писал Ришельё Деказу 29 октября, — чтобы вычислить момент, когда большинство подчинится этой фракции и у правительства не останется для борьбы с нею иного пути, кроме государственных переворотов — пути опасного и ненадёжного». Но и на «доктринёров» опереться было нельзя: «Это, без сомнения, очень умные люди, но их принципы, неприменимые на практике, могут только разрушать и никогда ни для чего не послужат основанием». Соответственно, нужно проявить выдержку и не сдаваться, тем более что враги не прячутся. Надо усилить гвардию, не менять существующих законов, за исключением закона о выборах, и ввести цензуру, поскольку газеты отравляют умы. «Свобода печати убьёт все наши современные правительства, поскольку все наши нынешние затруднения, а также грядущие, ещё большие, не происходят ни от чего иного, — сказано в письме тому же адресату от 12 ноября. — Англия со своими глубокими корнями выносит её с трудом, а уж конституции, выстроенные на ровном месте, подобно карточным домикам, не смогут долго ей противиться».
Что же касается выборов, то, считал Ришельё, нынешнее обновление палаты на пятую часть каждый год несовместимо с существованием устойчивого большинства; лучше уж переизбирать сразу всю палату каждые пять лет. Косвенные выборы лучше прямых, поскольку коллегия выборщиков умерит пыл буржуа, поддерживающих «независимых». Необходимые изменения в избирательное законодательство было решено внести уже осенью, и герцог очень рассчитывал на поддержку своего родственника кардинала де Боссе, члена Французской академии, вокруг которого сложился кружок умеренных роялистов в палате пэров. В их число входил и маркиз де Верак; Арман часто с ним советовался по многим вопросам.
В глазах Европы единственной и лучшей гарантией внутреннего мира во Франции оставался сам премьер-министр. «Слово герцога де Ришельё стоит трактата», — считал Веллингтон. Сам Дюк полагал, что внушил союзникам доверие исключительно тем, что говорил с ними честно и прямо, к чему в Европе не привыкли. Он скромно занижал свою роль и писал Деказу, что ничего особенного не совершил, разве что выкурил несколько трубок с императором Александром у Каподистрии, а остальное сделали эти двое. Между тем два месяца в Ахене совершенно его измучили, он мечтал об отдыхе: «Несмотря на ленты, которыми меня увивают (Ришельё был награждён прусским орденом Чёрного орла, орденом Бельгийского льва и Большим крестом королевского венгерского ордена Святого Стефана. — Е. Г.), и табакерки, которыми меня нагружают, я охотно отдал бы всё это за возможность поехать в Гурзуф»[73]. Да и согражданам, которые сейчас ему рукоплещут, он не доверял. «Могу поспорить, что через полгода я окажусь для них ни на что не годен», — писал он Отриву незадолго до своего отъезда из Ахена. Ришельё и его правительство служили главной мишенью для нападок газеты «Консерватор», в редакции которой состояли Шатобриан и Виллель; её тираж в ноябре взлетел с трёх тысяч до восьми тысяч экземпляров.
В Париж герцог вернулся вечером 28 ноября никем не замеченный.
В правительстве наступил раскол: Ришельё, Ленэ и граф де Моле, назначенный 12 сентября 1817 года министром морского флота и колоний, тяготели к правым; Деказ и Гувион-Сен-Сир — к левым; Паскье пытался их примирить. Но Ришельё не ладил с Гувионом, Ленэ — с Деказом; кстати, и отношения между Ришельё и Деказом сделались натянутыми, как и у короля с Месье; министр финансов Корветто был прикован к постели лихорадкой, в то время как котировки на бирже катились вниз.
Несколько дней герцог вёл долгие разговоры наедине с Деказом, Моле и Ленэ; 4 декабря он впервые приоткрыл свои планы на заседании правительства, попросив всех оставаться на своих постах, кроме Гувион-Сен-Сира, которому лучше уйти. Но Деказу его должность надоела, военно-морским министром он быть не желал, а должность министра двора, на которую он претендовал, король отдал Паскье; тот, в свою очередь, передал Министерство юстиции Ленэ, которому пришлось передать Деказу Министерство внутренних дел. Однако в последний момент Ленэ вдруг заговорил о своей отставке. Корветто его опередил, уйдя в отставку 7 декабря, и Министерство финансов доверили Руа, докладчику по бюджету в палате депутатов, превосходно управлявшему собственным огромным состоянием.
Моле в своих мемуарах рассказывает о лихорадочной обстановке тех дней, которые быстрой сменой ситуаций и запутанностью интриг напоминали бы классический французский водевиль, если бы на кону не стояла судьба государства. «Администрации больше не было, правительство пребывало в растерянности, тревога в министерствах парализовала всё, а Деказ, вместо того чтобы скрывать от общественности все эти неприятности, оповещал её о них через своих агентов. Я больше не смел нигде показаться, настолько мы превратились в предмет всеобщих насмешек из-за мнимой невозможности решить — уйти или остаться». Ришельё и Деказ теперь виделись только на заседаниях правительства и обвиняли друг друга в бесчестных происках. В палате депутатов тоже был раздрай.
Водевильности происходящему добавляла влюблённость шведской королевы, которая старалась попасться Ришельё на глаза везде, где он бывал, беспрестанно справлялась о его здоровье и часами дожидалась его в карете у ворот дома на улице Бак. Она даже посылала самой себе букеты будто бы от герцога, с его карточкой. Доходило до настоящих анекдотов: однажды она подослала в министерство художника, чтобы тот украдкой набросал портрет её возлюбленного, а он ошибся и изобразил Рейневаля, красотой вовсе не отличавшегося...
Наконец наступила развязка: вечером 21 декабря Ришельё, Моле и Ленэ подали королю прошения об отставке, Деказ и Паскье последовали их примеру. На следующий день Людовик позвал всех к себе. Он сидел в кресле, расплывшись, как квашня, и положив ногу на подставку: мучила подагра. Ришельё — с измочаленными нервами, с синяками под глазами — поставил вопрос ребром: или Деказ, или он. Глаза Людовика увлажнились. Это был не король, а просто старый больной человек, у которого отбирают любимого сына. «Вы знаете, что я его люблю, вы не можете этого не знать, и вам известно, чего мне будет стоить с ним расстаться, но это всё лучше, чем потерять вас», — произнёс он со слезами в голосе. Ришельё был растроган и удручён; ему были понятны страдания монарха, но он и сам был измотан. Он ещё раз повторил, что чувствует себя не подходящим для роли главы правительства, и для верности подтвердил это письменно на следующий день: «Моя миссия окончилась в тот момент, когда великие дела с иностранцами были завершены. Внутренние дела и руководство палатами мне совершенно чужды, я не обладаю ни навыками, ни способностями к этому. <...> Чтобы оказанные мною услуги не сделались бесполезны, нужно восстановить в правительстве единство мнений, коего больше нет. Вашему Величеству известно, что я люблю и уважаю господина Деказа. Эти чувства пребудут неизменными...» Однако герцог подчёркивал, что если Деказ останется в правительстве, то будет подвергаться беспочвенным нападкам со стороны одной из политических партий и тяготеть к другой, доктрина которой представляет ещё большую угрозу для государства, и тем самым сделается препятствием для успешной работы кабинета. Отправьте его послом в Неаполь или Петербург...
Это уже не водевиль, а драма Корнеля: борьба между чувствами и долгом. «Ваши двери закрыты для меня, и у меня есть все основания опасаться, что и Ваше сердце передо мною захлопнется», — писал Деказ Ришельё 12 декабря. «Обнадёжьтесь, моё сердце никогда не будет для Вас закрыто. Несколько жалких расхождений в политических воззрениях не способны порвать тесные узы уважения и дружбы. Но существуют вынужденные положения. Свет разделил нас помимо воли, лучше уступить силе обстоятельств. Вот что заставило меня принять решение. Я думаю, что уплатил свой долг королю и стране», — отвечал Ришельё 22 декабря. «Я покидаю короля, Вы могли не сомневаться в моём согласии. Можно пойти на любые жертвы, если они необходимы», — поспешил написать Деказ.
