К тому времени во Франции закрыли все академии и университеты, разогнали Комеди Франсез и арестовали труппу; обращение на «вы» было запрещено, вместо «месье» полагалось говорить «гражданин». Все населённые пункты, названия которых были как-то связаны с королём, надлежало переименовать; взамен григорианского приняли новый, революционный календарь Фабра д’Эглантина, придумавшего новые названия месяцев; церкви закрыли, а в соборе Парижской Богоматери теперь отправляли культ Разума. Впрочем, в столицу этот культ пришёл из провинции; на юго-востоке его насаждал бывший адвокат Жозеф Фуше, член Конвента, голосовавший за казнь короля и похвалявшийся кровавым подавлением восстания в Лионе в октябре 1793 года.

Что мог думать обо всём этом потомок кардинала Ришельё — основателя Французской академии, покровителя Парижского университета, автора пьес и верного слуги монархии? Кстати, 15 фримера II года Республики (то есть 5 декабря 1793-го) чернь ворвалась в часовню Сорбонны и разбила мраморное надгробие на могиле кардинала, набальзамированное тело извлекли из гробницы и растерзали, кто-то отрубил у мумии палец с драгоценным кольцом и взял себе; мальчишки гоняли по улицам голову, точно футбольный мяч. В определённый момент она оказалась у ног бывшего аббата Башана, который подхватил её и пустился наутёк...

Коллеж дю Плесси, где учился Арман, был превращён в тюрьму, куда свозили «подозрительных» из провинции, по большей части из Санлиса, Компьена и Шантильи, где не было ни ревтрибунала, ни гильотины. Мужчин держали в подвалах, женщин — на чердаках. Многие из них с отчаяния выбрасывались в окна и разбивались насмерть. Когда там стало уж слишком тесно, сломали стену, отделявшую коллеж от Сорбонны, и разместили узников в нескольких аудиториях.

Весной 1794 года часть польской шляхты, надеясь на помощь Франции, восстала против Российской империи; 16 марта жители Кракова провозгласили Тадеуша Костюшко диктатором республики и главнокомандующим польской армией. Генерал Игельстром, русский посол в Варшаве, отправил против мятежников отряды Ф. П. Денисова и А. П. Тормасова; в Польшу вступили и прусские войска. 4 апреля Тормасов и Денисов потерпели поражение под Рацлавицами; в Варшаве вспыхнул мятеж, часть гарнизона перебили. Следом взбунтовалась Вильна. Армия Костюшко возросла до семидесяти тысяч солдат, правда, плохо вооружённых. В Польшу срочно отправили Суворова. На галицкой границе собирались австрийские войска. Денисов, соединившись с пруссаками, нанёс поражение Костюшко, который отступил к Варшаве; Краков сдался прусскому генералу Эльснеру; князь Репнин подошёл к Вильне. В это время в Великой Польше началось восстание; прусский король отошёл от Варшавы, преследуемый Костюшко. В Литве шла партизанская война. Отвлёкшись на новые события, австрийцы отозвали часть сил с западного фронта; в конце июня Австрийские Нидерланды были ими окончательно утрачены.

Тем временем в Париже «кровавый карлик» Максимильен Робеспьер изложил в Конвенте свою программу: продолжение террора, полное подчинение Комитета общей безопасности Комитету общественного спасения (фактическим главой которого он был), пригрозив санкциями против «мошенников» и умеренных депутатов. Бесконечно запугивать людей нельзя — они могут осмелеть от страха. 9 термидора II года Республики (27 июля 1794-го) Робеспьера арестовали, а его сторонников провозгласили вне закона. На следующий день «Неподкупный» и ещё 24 человека были обезглавлены на площади Революции, за ними последовал 71 член Парижской коммуны.

В начале августа Арман де Ришельё и Роже де Дама присутствовали при выводе войск принца Кобургского из Маастрихта. Французские аванпосты находились совсем рядом, «враги» часто переговаривались.

— Не найдётся ли в вашей армии хороших хирургов? — окликнули их с французской стороны.

— А что?

— Да Робеспьер себе шею порезал!

«Это была одна из новостей, которая доставила мне самое большое удовольствие за всю жизнь», — вспоминал Дама. Можно предположить, что и Арман был счастлив: после термидорианского переворота его страдалицу-жену выпустили из тюрьмы.

Между тем русские овладели Вильной, Суворов, явившийся в сентябре, одержал несколько побед, а Денисов разбил Костюшко при Мацеёвицах и захватил его в плен. 24 октября Суворов штурмом взял Прагу (предместье Варшавы) и через два дня вступил в капитулировавший город.

Оставив австрийскую армию, Ришельё в октябре вернулся в Вену. Он провёл там зиму, общаясь со старым принцем де Линём — тот, разорённый революцией, поселился в маленьком розовом домике на городском валу («попугаячьей жёрдочке») с дочерьми Флорой, Кристиной и Евфимией, которую Ришельё называл «мадам Фефе». Ужины в узком кругу (после спектакля и какого-нибудь бала) заканчивались в три-четыре часа ночи.

Графиня фон Тун, близкая приятельница де Линей, тоже привечала французов — Ришельё, Ланжерона, Дама — в своём салоне, где бывали самые красивые женщины Вены, начиная с её дочерей (одна из них вышла замуж за графа Разумовского, а вторая за князя Лихновского, покровителя Людвига ван Бетховена, новой звезды на музыкальном небосклоне), а также графиня Кинская. Бедный Шарль де Линь указал в своём завещании, чтобы после его смерти в семейном имении Белёй устроили «комнату неразлучных» с портретом Терезы... Арман питал к ней самую нежную дружбу, не переступая границ дозволенного. Однако он был не каменный, да и трудно было бы требовать от 28-летнего привлекательного мужчины, попавшего в женский «цветник», чтобы он только вдыхал ароматы, не пытаясь сорвать ни одного бутона. «Он был не таким беспутным, как его молодые товарищи, хотя любил дам и был создан, чтобы им нравиться», — отмечал старый принц де Линь. По крайней мере, имя одной любовницы Армана нам известно: это госпожа фон Крайен — весьма любезная, обходительная и остроумная дама, которая хранила письма своих знаменитых кавалеров и впоследствии, находясь в Берлине, где она была хозяйкой модного салона, составила из этой коллекции «музей любви».

В столице Австрии страх перед революцией старались заглушить развлечениями: венцы ходили на концерты и в оперу, устраивали приёмы и пирушки с тёмным пивом и сосисками, однако старались не распускать языки, поскольку у полиции всюду были уши и «вольнодумцы» быстро оказывались в тюрьме. Ворота предместий теперь запирали в десять часов вечера, солдатам гарнизона было приказано держать оружие заряженным. В общем, все должны были находиться на посту.

В феврале 1795 года Ришельё и Ланжерон выехали к месту службы — в Петербург.

В новом отечестве двум чужестранцам требовался влиятельный покровитель, и в столицу Российской империи они отправились через украинское село Ташань в Полтавской губернии, где доживал свой век граф Пётр Александрович Румянцев-Задунайский (1725—1796) — великий полководец, отец русской наступательной стратегии, герой Семилетней войны. Император Иосиф II всегда держал за обеденным столом свободное место, предназначенное для русского фельдмаршала. А в России Потёмкин, ревновавший к его славе, сковывал его действия, доводя до бешенства проволочками и отписками, чем вынудил в 1789 году подать в отставку. В 1794 году Румянцев номинально числился командующим армией, сражавшейся в Польше, однако из-за болезни оставался в своём имении, где жил отшельником в нетоплёном, плохо обставленном доме и почти никого не принимал. Однако французских офицеров победитель турок при Кагуле встретил радушно. Ланжерон говорит о нём как о «человеке высшего ума, большого таланта, но жёсткого и странного характера, педантичном и строгом начальнике, но в большей степени расчётливом, чем отважном, и более ловком полководце, чем бесстрашном солдате». Румянцев предложил Ришельё стать полковником в своём кирасирском полку, а Ланжерону — подполковником в гренадерском Малороссийском полку. Но эти назначения надо было утвердить в столице.

В Петербурге друзей ждал «холодный душ»: их почти не принимали при дворе, они не встречали в царедворцах былой любезности. 1 мая 1795 года Ришельё писал Разумовскому: «Если бы поставленной целью было совершенно отвратить меня отсюда, иначе и действовать было бы нельзя; если так продлится ещё какое-то время, цель будет достигнута, ибо бедность и невзгоды перенести ещё можно, но унижение непереносимо»[16]. Он-то считал, что место в «ближнем кругу» даруется раз и навсегда, но хотя Зубов по приезде принял его доверительно и по-дружески, а императрица удостоила беседы, его перестали приглашать и на эрмитажные собрания, и даже в Таврический дворец, где бывали те, кого не принимали в Зимнем. Марков посоветовал ему обратиться к всесильному Зубову.