В 1793 году фаворит вместе с отцом и братьями получил титул графа Священной Римской империи, 23 июля был награждён высшим российским орденом Святого Андрея Первозванного, а через два дня стал вместо Потёмкина екатеринославским и таврическим генерал-губернатором. В октябре Платон Александрович сменил Потёмкина в должности шефа Кавалергардского корпуса; затем последовал указ о его назначении генерал-фельдцейхмейстером — начальником артиллерии. 1 января 1795 года Зубов получил орден Святого Владимира 1-й степени. В том же месяце последовал именной указ Сенату о создании под его управлением новой Вознесенской губернии из части территорий Брацлавского наместничества Речи Посполитой и земель Очаковской области, расположенных между Днепром и Южным Бугом, которые были отторгнуты Российской империей у Турции по условиям Ясского мирного договора, а также трёх уездов Екатеринославского наместничества. Помимо двенадцати уездов, в состав губернии были включены «приписные» города Одесса (бывший Гаджибей), Николаев, Очаков, Дубоссары, Берислав и Овидиополь.
Молодой выскочка держал себя важным вельможей: в 11 часов утра в его приёмной стояла толпа просителей; хозяин выходил в халате и завершал свой туалет; во время причёсывания и облачения в мундир секретари подносили ему бумаги на подпись, пишет в своих мемуарах князь Адам Чарторыйский. «Никто не смел заговорить с ним, — добавляет Ланжерон. — Если он обращался к кому-нибудь, тот, после пяти-шести поклонов, приближался... Ответив, он возвращался на своё место на цыпочках. А с кем Зубов не заговаривал, не могли подойти к нему, так как он не давал частных аудиенций».
Гордому потомку Ришельё пришлось явиться к этому вельможному «выходу». «Его двери всегда были передо мной закрыты, и мне удалось увидеть его только за утренним туалетом — это самая непристойная церемония, какую только можно себе вообразить, — рассказывал он в том же письме Разумовскому. — Надобно прийти к десяти часам, чтобы дожидаться часа, когда он станет завиваться, который точно не назначен. В тот единственный раз, когда я там был, я прождал до часу пополудни, чтобы нас впустили. Он сидел за туалетным столиком и читал газеты; мы все поклонились ему, но он не отвечал на наш поклон. Ему принесли бумаги на подпись, и через три четверти часа я к нему подошёл. Он сказал мне несколько слов; я напомнил ему о нашем деле, о коем г-н Марков был так добр поговорить с ним утром. Он не ответил мне ни единым звуком и подозвал другую особу. Не привыкши к таким манерам, я вышел в двери и бежал в ту же минуту, немного пристыженный столь великой неучтивостью. Он спросил у Ланжерона, где я, и выразил своё сожаление от того, что я ушёл, не переговорив с ним... Г-н Эстергази утверждает, что то, как со мной обошлись, — способ показать французам, что им не на что надеяться, и отвадить всех, кто здесь находится, как и тех, кто возжелал бы явиться сюда... Вы поймёте, дорогой посол, насколько неприятно вот так вымаливать свой хлеб под окошками. Я предпочёл бы заслужить его как кадет собственной шпагой, чем получить таким образом как полковник».
Ланжерон оказался не столь щепетилен: если ради выживания на чужбине перед кем-то нужно прогнуться, спина не заболит. Зубов сказал ему, что их дело будет рассмотрено в несколько дней, как только они побывают в Военной коллегии. Друзья отправились туда на следующий же день, но двор уехал в Царское Село. Пришлось ехать следом. В Царском императрица уверила Ришельё, что пережитые им неприятности исходили от людей, до которых ему «не дотянуться».
В самом деле, когда стало ясно, что дело Бурбонов проиграно, отношение к французским эмигрантам в России изменилось: они уже не были беженцами, дожидающимися первой возможности, чтобы вернуться на родину, а пришли «всерьёз и надолго» да ещё требовали поместий и денег, причём вели себя так, будто они у себя дома. В некоторых салонах, например у князя Белосельского, французов было больше, чем русских. Их легкомыслие, заносчивость, высокомерие и поведение версальских придворных, которые всему удивляются и ничем не довольны, естественно, вызывали раздражение — и в России, и в Германии, и в Австрии...
Фёдор Ростопчин, входивший в окружение цесаревича Павла, французов на дух не переносил: роялисты — несносные льстецы, якобинцы — кровожадные разбойники. «Негодяи и дураки остались в своём отечестве, а безумцы покинули его, чтобы пополнить ряды шарлатанов», — утверждал он и был не одинок в этом мнении. Да и сами французы, вместо того чтобы поддерживать соотечественников, занимались привычным делом — плели интриги и подсиживали друг друга.
«Граф Эстергази, агент французских принцев, был очень хорошо принят Императрицей, — пишет в мемуарах В. Н. Головина. — Ею тон, несколько грубоватый, скрывал его корыстолюбивый характер, склонный к интригам. Его считали прямым и откровенным. Но Императрица недолгое время была в заблуждении и терпела его только по доброте. Он заметил это и стал слугою Зубова, который его поддерживал». О другом французе она отзывается ещё более иронично: «Никогда я не знала человека, обладавшего таким даром слёз, как граф Шуазель. Я помню ещё, как он был представлен в Царском Селе: при каждом слове, сказанном ему Её Величеством, его мигающие глаза наполнялись слезами. Сидя напротив Императрицы, он не спускал с неё глаз, но его нужный вид, покорный и почтительный, не мог вполне скрыть хитрость его мелкой души. Несмотря на свой ум, Шуазель не одурачил никого». (Граф был представлен императрице 19 июня 1793 года, ему назначили большую пенсию, старшего сына произвели в гвардейские поручики, а младшего определили в кадетский корпус. Однако Екатерина II быстро разочаровалась в Шуазель-Гуфье: его отлучили от двора и разрешили появляться там только в дни самых больших праздников).
Даже аббат Николь, приехавший вместе с графом и основавший на набережной Фонтанки, возле Юсуповского дворца, процветающий пансион для мальчиков из богатых и знатных родов, не избежал нападок галлофобов. Его пансион, ставший, кстати, прибежищем для множества священников-эмигрантов, называли иезуитским и обвиняли в насаждении католицизма среди молодёжи. (Ученики должны были слушать мессу, хотя в определённые дни к ним приходил православный священник, а обучение велось на французском языке).
Наконец назначение Ришельё и Ланжерона в новые полки было утверждено. Зубов очень любезно принял обоих в Царском Селе и оставил у себя на весь день. Однако в столице их не удерживали, прозрачно намекнув, что теперь они могут выехать к месту службы. Ланжерон подчинился без особой охоты, но Ришельё такой вариант вполне устраивал.
После того как 8 июня 1795 года десятилетний дофин Луи Шарль («Людовик XVII») умер в заточении от туберкулёза и дурного обращения, граф Прованский провозгласил себя законным наследником французского престола под именем Людовика XVIII. Ришельё написал ему, прося передать его должность камергера герцогу де Флёри. «Новому королю» это пришлось не по душе. Более того, герцог не откликнулся на зов маркиза де Ривьера, с которым состоял в переписке, присоединиться к французскому экспедиционному корпусу для высадки на полуострове Киберон.
Это была последняя отчаянная попытка покончить с революцией и восстановить монархию: 23 июня войска эмигрантов попытались прийти на помощь шуанам (контрреволюционерам, действовавшим в Бретани, Нормандии и Анжу) и вандейцам. После нескольких сражений они были окончательно разгромлены 21 июля.
В этой экспедиции участвовал Антуан Пьер Жозеф Шапель, маркиз де Жюмилак (1764—1826), который станет мужем одной из сестёр Армана, Симплиции. 6 июля он получил два пулевых ранения: в левую руку и в корпус навылет, а в момент разгрома чудом избежал смерти, бросившись в воду и вплавь добравшись до английских кораблей. Брат короля граф д’Артуа наградил его крестом кавалера ордена Людовика Святого. А вот адъютант графа, полковник Шарль де Дама, тоже родственник Ришельё, погиб. Его десятилетнего сына Анжа Гиацинта Максанса де Кормайона, барона де Дама, отправили в Петербург к «дяде», который жил там в особняке австрийского посла графа Людвига фон Кобенцля. Арман пристроил «Макса» через Зубова в Артиллерийский и инженерный шляхетский кадетский корпус, где тот проведёт пять лет и овладеет русским языком.
