Арман охотно отправлялся ужинать к сестре, маркизе де Монкальм, проживавшей тогда на улице Сен-Доминик, дом 77, а с ноября 1817-го переехавшей в дом 33 по улице Университе. Туда же являлись те, кто хотел увидать герцога, но не имел возможности явиться непосредственно к нему.

Умная, образованная и любезная Армандина была хозяйкой одного из четырёх главных парижских салонов эпохи Реставрации (наряду с салонами герцогини де Дюрас, госпожи де Сталь и госпожи де Бройль), у неё собирались умеренные роялисты. «В тот день, когда мой брат стал министром, все вдруг обнаружили, что я умная женщина», — говорила она не без лукавства, поскольку давно уже заслужила эту репутацию. Несчастливая в семейной жизни (муж был с ней груб и не любил её, двое детей умерли в младенчестве) и не отличавшаяся хорошим здоровьем (у неё была больная печень), она редко выезжала и почти не вставала с кушетки в своей гостиной, пряча хрупкое и несовершенное тело под шалями и покрывалами. При этом она обладала прекрасным цветом лица, красивыми глазами, великолепными зубами и желанием нравиться, что почти превращало её в светскую львицу. К ней ежедневно являлись министры, послы и дипломаты со всей Европы, в том числе Поццо ди Борго. Она умело направляла разговор, не пренебрегая никакими темами и поддерживая его в благожелательном тоне. Кроме того, Армандина вела дневник, занося в него все важные (и не очень) события, произошедшие после того, как её брат нежданно-негаданно оказался главой правительства.

Зато её младшая сестра Симплиция отнюдь не была домоседкой. Её муж маркиз де Жюмилак с октября 1815 года командовал 16-й дивизией в Лилле, и она была предоставлена сама себе. Маркиза постоянно разъезжала по светским раутам, хотя не обладала не только умом своей сестры или проницательностью брата, но даже привлекательной внешностью: маленькая, нескладная, с лицом, как у мартышки. Впрочем, она первой принималась шутить по поводу своей некрасивости; её охотно принимали, и без госпожи де Жюмилак не обходился ни один праздник.

Их мать скончалась ещё в 1814 году, когда ей было 58 лет. А старая маршалыпа де Ришельё доживала свой век в замке Фромонвиль, в 90 километрах от Парижа (она угаснет там 7 декабря 1815-го в возрасте 75 лет и будет похоронена в местной церкви). В истории осталась фраза, которой она в своё время осадила Наполеона, недавно провозглашённого императором: она начиналась словами: «Сир, мой муж говорил Людовику XIV...»

Арман постепенно начинал вживаться в новую роль, хотя она давалась ему ценой неимоверных усилий. Мысленно он всё ещё был на берегах Чёрного моря, о чём недвусмысленно говорит его письмо генерал-майору Кобле, отправленное из Парижа 18 (30) октября 1815 года:

«Милостивый государь мой Фома Александрович.

Обязанность, повелевающая посвятить себя службе отечества и природнаго государя, принудила меня, к величайшему сокрушению, оставить Россию и тот край, который бьш доселе единственным предметом всех моих трудов и попечений. Управляя десять лет новороссийскими губерниями и проведши двенадцать лет в Одессе, я привык не отличать моего счастия от счастия обитателей сего края. Берега Чёрнаго моря соделались для меня новым дорогим сердцу отечеством, а благорасположение и признательность жителей к слабым моим трудам для их пользы навсегда привязали меня к стране сей.

Насколько сильна сия привязанность, настолько тяжела и разлука. Она была бы для меня несносна, если бы я не утешался надеждою когда-либо увидеть ещё любезную сердцу моему Одессу. Между тем воспоминание проведённых в сём городе дней будет для меня приятнейшею мыслию; благоденствие всего края пребудет всегда жарчайшим моим желанием.

При сей горестной разлуке я не должен и не могу забыть, что если добрые мои намерения имели желаемый успех, если в чём-либо споспешествовал я ко благу Одессы и ея жителей, то ни чему иному сим обязан, как усердному и единодушному содействию почтенных моих сотрудников и граждан города. И потому непременным долгом поставлю принести Вашему превосходительству, равно всем гг. чиновникам военным и гражданским, купечеству и гражданам, пред коими прошу Вас быть изъяснителем чувств моих, истинную и совершенную благодарность, как за то содействие во многих трудных обстоятельствах, так и за искреннее ко мне благорасположение, в котором неоднократно имел случай удостовериться.

Благодарность сия никогда не изгладится из души моей, и я только те минуты жизни почту счастливыми, в которыя буду слышать о благоденствии Одессы.

Приятно и лестно для меня надеяться, что жители сего города, несмотря на разделяющее нас разстояние, сохраняют меня в своей памяти и всегда будут полагать в числе своих, по тому чувству, которое неизменно во мне останется. Впрочем, я несомненно уверен, что Одесса процветёт и вознаградит все прошедшия свои потери и несчастья — первым и вернейшим залогом сего служит выбор Всемилостивейшим Государем Императором того почтеннейшаго начальника, на котораго Его Величество соизволил возложить свою доверенность в управлении Новороссийским краем и коего благодетельныя намерения мне известны.

Примите засвидетельствование того истиннаго почтения и преданности, с коими навсегда пребыть честь имею,

Милостивый Государь, Вашего Превосходительства Покорнейший Слуга

Э. Дюк-де-Ришелье».

Для герцога де Ришельё начались трудовые будни. 16 октября 1815 года комиссия по вопросам контрибуции с грехом пополам завершила деятельность. Франция должна была выплатить за пять лет 700,5 миллиона франков и на протяжении минимум трёх лет содержать оккупационную армию, на что должно было уйти ещё 450 миллионов. Кроме того, она согласилась уплатить 386 миллионов в качестве компенсации расходов союзных армий за время их пребывания на французской территории с июля этого года (и это без учёта разрушений и разграбления имущества захваченных крепостей ещё на 22 миллиона). Контрибуцию предстояло выплачивать каждый квартал траншами по 40 миллионов. Эти деньги распределялись следующим образом: 137,5 миллиона — пограничным государствам: Великому герцогству Нижний Рейн, Пьемонту, Испании; 388 миллионов — четырём великим державам и 175 миллионов — на сооружение линии укреплений по границам Франции. (Кроме того, правительство тайно выплатит 4 миллиона 320 тысяч франков на содержание русской армии «в благодарность за услуги, оказанные Россией в ходе переговоров», и ещё 16 миллионов разным переговорщикам, в том числе три миллиона Блюхеру). Помимо этого, Франция должна была заплатить долги иностранцам, сделанные во время Империи, и компенсировать англичанам ущерб за конфискацию их имущества в 1793 году — эти две статьи расходов требовали по 3,5 миллиона. Где взять такие деньги? Советник Уврар[62] предложил образовать синдикат банкиров, который заменит собой казначейство и займётся выплатой контрибуции. Ришельё был в замешательстве. Он плохо разбирался в финансовых вопросах и никогда не ворочал подобными суммами. Решили пока повременить.

Предварительное соглашение по военным вопросам было подписано 22 октября. Договорились, что каждая из четырёх союзных держав разместит во Франции тридцатитысячный военный контингент, Бавария — десять тысяч, Дания, Саксония, Ганновер и Вюртемберг — по пять тысяч, итого — 150 тысяч солдат в восемнадцати крепостях под общим командованием Веллингтона. Военная оккупация была в глазах союзников (казна которых тоже была пуста) гарантией исполнения Францией своих финансовых обязательств, а заодно превентивной мерой на случай попыток поколебать установленный порядок. У Франции своей армии не было: старая, наполеоновская, была распущена ордонансом от 16 июля 1815 года, а новая, королевская, которую должен был организовать маршал Гувион-Сен-Сир, существовала пока лишь на бумаге. Порядок поддерживался только жандармерией и Национальной гвардией, тоже претерпевающей реорганизацию; в Париже она насчитывала 35 тысяч человек.