Политические режимы во Франции сменяли друг друга с такой быстротой, что искусство за ними не поспевало: над колоннадой дворца ещё красовался фронтон работы Антуана Шоде, установленный в 1807 году и изображающий императора французов Наполеона на коне, явившегося к законодателям со знамёнами врагов, поверженных под Аустерлицем. К приезду нового монарха успели убрать только надпись: «Наполеону Великому — Законодательный корпус после Аустерлицкой кампании». Только в 1816 году этот барельеф заменят другим, работы Александра Эвариста Фрагонара, на котором Людовик XVIII дарует французам Конституционную хартию[60].
Король и принцы прошли в зал заседаний, оформленный в 1796 году Жизором для Совета пятисот: ряды красных кресел поднимались амфитеатром, разделённые семью лестницами, впереди сидели пэры, на верхних рядах — депутаты; места для публики (где яблоку было негде упасть) были отгорожены от зала тридцатью двумя ионическими колоннами напротив места председателя, ниже которого стояла ораторская трибуна, украшенная белым мраморным барельефом с изображением аллегорий Истории и Репутации. В стене за трибуной были устроены ниши для шести скульптур великих ораторов древности: Брута, Ликурга, Катона, Цицерона, Солона и Демосфена. Статую Наполеона, стоявшую за столом председателя, заменили бюстами Людовика XVI, Людовика XVII и Людовика XVIII, а большие буквы «Н» наскоро замазали. (4 декабря Людовик XVIII подарит статую «узурпатора» прусскому королю Фридриху Вильгельму; сегодня её можно увидеть во дворце Сан-Суси в Потсдаме).
При появлении Людовика весь зал вскочил, крича «Да здравствует король!». Монарх расположился на возвышении перед местом председателя; справа от него сели граф д’Артуа, герцог Беррийский и принц Конде, слева — герцоги Ангулемский и Орлеанский. Рядом поместились канцлер, обер-камергер и высшие придворные. У подножия трона сидели министры, четыре маршала, четыре кавалера королевских орденов, шесть государственных советников и шесть рекетмейстеров[61].
Людовику было уже шестьдесят, его легендарная тучность достигла апогея; страдая от подагры, он передвигался с большим трудом, однако умудрялся при этом сохранять поистине королевское достоинство и импозантность. Как отмечала герцогиня де Бройль, супруга пэра Франции, на устах монарха постоянно витала улыбка, взгляд же его был строг до суровости. Свою речь он произнёс звучным голосом, как человек, чувствующий себя господином; продолжалась она не больше четверти часа. После речи началась церемония присяги. Канцлер и министр внутренних дел вызывали по одному пэров и депутатов, которые клялись «хранить верность королю, повиноваться Хартии и законам королевства», а также вести себя достойно.
Не обошлось без инцидентов. Во время принесения присяги несколько депутатов попросили слова, однако Ришельё сухо осадил их: «С незапамятных времён обычаи монархии не позволяют при подобных обстоятельствах брать слово в присутствии короля без его дозволения». Принц Полиньяк и граф де ла Бурдонне-Блоссак добавили к тексту присяги важную оговорку: «За исключением того, что касается католической религии» — это был их выпад против свободы вероисповедания, допускаемой Хартией. Наконец, некоторые депутаты отсутствовали, в частности верховод ультрароялистов граф де Бональд. Но тем всё и ограничилось; канцлер Дамбре объявил, что парламентская сессия 1815 года считается открытой, и король с принцами покинули дворец под рукоплескания присутствующих. Через некоторое время пушечный залп возвестил о том, что они благополучно вернулись в Тюильри.
Тем временем новый глава кабинета переселился в Министерство иностранных дел — бывший особняк Галифе на улице Бак в Сен-Жерменском предместье, на левом берегу Сены. Герцог явился туда пешком, в сопровождении одного-единственного слуги, который нёс баул с одеждой. Это было так необычно, что привратник не хотел его пускать, думая, что это розыгрыш. Практически Дюку приходилось начинать новую деятельность с нуля, как в Одессе: мебель в особняке была обветшалая, а позже, когда он устраивал званые ужины, столовое серебро приходилось заимствовать в соседнем министерстве. Между тем одесская глава его жизни завершилась окончательно: 7 октября был подписан приказ о назначении Ланжерона одесским градоначальником и генерал-губернатором Новороссии и Бессарабии.
Весь штат Министерства иностранных дел состоял из восьмидесяти человек, включая нескольких секретарей во главе с генеральным секретарём Франсуа Жераром де Рейневалем, происходившим из семьи потомственных дипломатов. Ришельё знал его давно, встречался с ним в 1810 году в Петербурге во французском посольстве, считал его «способным человеком, весьма сведущим в иностранных делах», и доверял ему. Именно Рейневаль составлял проекты трактатов и соглашений, через его руки проходили дипломатические депеши. Кроме того, он был лёгок в общении, весёлого нрава. «Памятью» министерства был Брессон, граф д’Отрив, заведовавший архивом; в своё время с ним часто советовался Наполеон. Лабернадьер, занимавшийся политическими делами, тоже служил императору, но для Ришельё было важно, что это опытный и компетентный человек. В общем, почти все сотрудники сохранили свои посты. Министерство подразделялось на несколько департаментов: Северный (в географическом плане — от Англии до России), Южный (от Турции до Испании), политический (посольства) и торговый (консульства). Его бюджет был довольно скромным: 7,65 миллиона франков (для сравнения: Министерство внутренних дел получало 70 миллионов).
Рошешуар, которого 16 октября назначили военным комендантом Парижа, поселился вместе с дядей и, как и в Одессе, взял на себя распоряжение хозяйством. Обслуживающий персонал сократили до минимума: дворецкий, повар, поварёнок, буфетчик, камердинер, трое рассыльных, конюх и кучер — иметь меньше слуг было бы просто неприлично, отмечает маркиза де Монкальм. В особняке проживали только мужчины: герцогиня де Ришельё оставалась в Куртее, сестры герцога жили в том же предместье, но в своём доме. Это было нетипично для Парижа, где приёмами обычно заправляли женщины; но Дюк терпеть не мог интриг, а француженки регулярно становились их орудием.
Первые два месяца ушли на то, чтобы освоиться с новой ролью: герцог наблюдал, собирал информацию, молчал и редко выезжал. «О нём больше и речи нет, — писал депутат Виллель в октябре, — будто его и не существует».
В восемь утра герцог, облачившись в синий редингот, уже работал в своём кабинете: собственноручно писал важные депеши, сидя за небольшим столом, покрытым потёртым сукном. Единственным украшением этого «чулана», по словам друга Армана, Матье де Моле, была красивая восточная трубка, стоявшая рядом. Здесь же находилась обезьянка на длинной цепи, которая порой садилась Дюку на плечо. В десять часов круглый стол в гостиной накрывали к обеду, состоявшему из... да-да, бараньих котлеток, куска паштета, сыра и кофе. За стол с герцогом садились пять человек: два его секретаря, Рейневаль и ещё двое по выбору — министры, дипломаты или старые друзья вроде Оливье де Верака (его опоры в палате пэров) или Кастельно. В час дня было заседание правительства: по понедельникам и пятницам оно проходило в резиденции Ришельё, а по средам — в Тюильри. В остальные дни герцог проводил остаток утра за работой, запёршись у себя. По вторникам, четвергам и воскресеньям он устраивал ужины, а затем принимал гостей до девяти часов. За столом прислуживал камердинер в синем фраке, привезённый из России, которому помогали двое слуг в потёртых красных ливреях, при необходимости обращавшиеся за помощью к слугам гостей. Ужин был довольно скудным, однако дипломаты, депутаты, чиновники, придворные стремились попасть на эти трапезы не ради яств, а ради удовольствия общения с хозяином. Как утверждает герцог де Ноайль, «все подпадали, зачастую без своего ведома, под неизбежную власть, которую ещё сохраняют красота, честность и справедливость даже над теми, кто в них не верит».
