Достоевский Его улыбка – где он взял ее? – Согрела всех мучительно влюбленных, Униженных, больных и оскорбленных Кошмарное земное бытие. Угармонированное свое В падучей сердце – радость обреченных, Истерзанных и духом исступленных В целебное он превратил питье. Все мукой опрокинутые лица, Все руки, принужденные сложиться В крест на груди, все чтущие закон, Единый для живущих – Состраданье, Все чрез него познали оправданье, И человек – почти обожествлен! 1926 Зощенко
– Так вот вы как лопочете? Ага! – Подумал он незлобливо-лукаво. И улыбнулась думе этой слава, И вздор потек, теряя берега. Заныла чепуховая пурга, – Завыражался гражданин шершаво, И вся косноязычная держава Вонзилась в слух, как в рыбу – острога. Неизлечимо глупый и ничтожный, Возможный обыватель невозможный, Ты жалок и в нелепости смешон! Болтливый, вездесущий и повсюдный, Слоняешься в толпе ты многолюдной, Где все мужья своих достойны жен. 1927 Куприн Приятель балаклавских рыбаков, Друг тишины, уюта, моря, селец, Тенистой Гатчины домовладелец, Он мил нам простотой сердечных слов… Песнь пенилась сиреневых садов – Пел соловей, весенний звонкотрелец, И внемля ей из армии пришелец В душе убийц к любви расслышал зов… Он рассмотрел вселенность в деревеньке, Он вынес оправданье падшей Женьке. Живую душу отыскал в коне… И, чином офицер, душою инок, Он смело вызывал на поединок Всех тех, кто жить мешал стране… 1925 Лермонтов Над Грузией витает скорбный дух – Невозмутимых гор мятежный Демон, Чей лик прекрасен, чья душа – поэма, Чье имя очаровывает слух. В крылатости он, как ущелье глух К людским скорбям, на них взирая немо. Прикрыв глаза крылом, как из-под шлема, Он в девушках прочувствует старух. Он в свадьбе видит похороны. В свете Находит тьму. Резвящиеся дети Убийцами мерещатся ему. Постигший ужас предопределенья, Цветущее он проклинает тленье, Не разрешив безумствовать уму. 1926 Лесков Ее низы – изморина и затерть. Российский бебеизм – ее верхи. Повсюду ничевошные грехи. Осмерклось все: дворец и церкви паперть. Лжет, как историк, даже снега скатерть: Истает он, и обнажатся мхи, И заструят цветы свои духи, Придет весна, светла как Божья Матерь, И повелит держать Пасхальный звон. И выйдет, как священник, на амвон Писатель в справедливости суровый, И скажет он: «Обжор Шерамур, В больной отчизне дураков и дур Ты самый честный, нежный и здоровый». 1927 Маяковский Саженным – в нем посаженным – стихам Сбыт находя в бродяжьем околотке, Где делает бездарь из них колодки, В господском смысле он, конечно, хам. Поет он гимны всем семи грехам, Непревзойденный в митинговой глотке. Историков о нем тоскуют плетки Пройтись по всем стихозопотрохам… В иных условиях и сам, пожалуй, Он стал иным, детина этот шалый, Кощунник, шут и пресненский апаш: В нем слишком много удали и мощи, Какой полны издревле наши рощи, Уж весь он слишком русский, слишком наш! 1926 Пушкин Есть имена, как солнце! Имена – Как музыка! Как яблони в расцвете! Я говорю о Пушкине: поэте, Действительном в любые времена. Но понимает ли моя страна – Все эти старцы, юноши и дети, – Как затруднительно сказать в сонете О том, кем вся душа моя полна? Его хвалить! – пугаюсь повторений… Могу ли запах передать сирени? Могу ль рукою облачко поймать? Убив его, кому все наши вздохи, Дантес убил мысль русскую эпохи, И это следовало бы понять… 1926 Салтыков-Щедрин Не шутка ли, – среди губернских дур И дураков, туземцев Пошехонья, Застывших в вечной стадии просонья, Живуч неумертвимый помпадур? Неблагозвучьем звучен трубадур, Чей голос, сотрясая беззаконье, Вещал стране бесплодье похоронье, Чей смех тяжел, язвителен и хмур. Гниет, смердит от движущихся трупов Неразрушимый вечно город Глупов – Прорусенный, повсюдный, озорной. Иудушки из каждой лезут щели. Страну одолевают. Одолели. И нет надежд. И где удел иной? 1926 |
