Тебя знала вся школа, но ты не входил ни в одну тусовку и не был главной звездой школы. Ты был таким, каким и должен быть гениальный человек: простой, непонятый, загадочный, недоступный. Последнее качество я распознал в первый же день. Ты вошёл в актовый зал и, ни разу не взглянув на новичков, пришедших на прослушивание, прошёл за кулисы. Ровно столько времени я видел тебя, чтобы успеть разглядеть, но не успеть запомнить. Как будто ты высчитывал каждый свой проход по школе с математической точностью. Но нет, ты был таким от природы.

С самого детства мама говорила мне, что я не такой, как все, и поэтому я не ходил в школу, а занимался с репетиторами дома. Когда мне исполнилось двенадцать, Харпер стал совершеннолетним и покинул родительский дом. Я остался совсем один и впал в состояние близкое к анабиозу: всё, что я делал, казалось мне бессмысленным, бесполезным. Я словно спал. Папа хотел записать меня в секцию, и я даже по паре месяцев ходил на плавание, бокс и баскетбол, но каждый раз всё заканчивалось разбитыми частями тела. Последний раз я словил сотрясение мозга. Не знаю, почему меня так не любили сверстники. Мама хотела сделать из меня преуспевающего юриста, а чтоб им стать непременно нужна целая голова. Поэтому, чтобы я не скучал, к моим занятиям по разным наукам, фитнесу, скрипке, фортепиано и ораторскому искусству добавились встречи с психотерапевтом.

Сначала мне это нравилось, мне надо было рисовать, разыгрывать разные роли, придумывать истории. Кто бы мог подумать, что психотерапия может быть настолько увлекательной! Но, в конце концов, варианты арт-терапии, видимо, закончились, и мне пришлось начать анализировать всё своё творчество. Вот тут я серьёзно завяз, ушёл в зыбкую трясину по самый подбородок. Не знаю, что поняла про меня психотерапевт, но я узнал, что ненавижу разбирать, что со мной так и не так. Я стал саботировать встречи — то внезапно захочу спать, то начну плохо себя чувствовать. Психотерапевт быстро меня разгадала, но вместо того, чтобы наказать двойной дозой сеансов самоанализа, что-то сказала моим родителям такого, что мне разрешили ходить на дополнительные занятия в школу.

Я выбрал оркестр, кружок юного химика и театр (спорт мне выбирать запретили). И вот в первый день прибытия в школу я узнал, что быть «не таким, как все» не всегда плохо. Я имею в виду твою «нетаковость».

Я ощутил наше родство сразу после того, как одна из школьниц рассказала нам (всем новичкам) о том, что в школьном театре всё делается учениками: не только игра на сцене, но и создание сценария, написание музыки, хореографическая постановка. И ещё она упомянула о тебе — единственном авторе слов всех школьных постановок. Что конкретно она говорила, я уже не помню, зато никогда не забуду то впечатление, которое произвёл её рассказ. Конечно, я не сразу поверил, что может быть такой гениальный школьник, но довольно скоро убедился, что был не прав.

Самое большее, что покорило меня — это то, что ты никогда не пытался казаться лучше, чем есть. Ты ходил со всеми на уроки, у тебя были друзья, но ты не был ни главным заводилой, ни последним подпевалой. Ты был настоящим и не таким, как все. И я подумал, что ты — единственный человек, который сможет понять меня.

Реальность оказалась суровее — ты этого просто не захотел. Я не был достоин тебя.

Я часто видел тебя в школьном коридоре, когда приходил в театр заранее. Ты сидел на широком подоконнике и строчил в толстой тетради свои гениальные тексты. Иногда у тебя не получалось, и ты чёркал ручкой. Первое время ты вообще со мной не разговаривал, но чем чаще я попадался тебе не глаза, тем больше ты хотел ударить меня. Я видел, как ты сжимал челюсти и с ненавистью смотрел на меня. Всё изменилось, когда началась подготовка к новому мюзиклу и мне дали главную роль: ты заметил меня. У тебя просто не было выбора, ведь мы ставили твою пьесу.

Внимание оказалось не таким приятным, как я надеялся. Ты всё время придирался, буквально к каждому моему движению, к каждому звуку. Тебе не нравилось, как я пою, как вообще звучит мой голос, как я двигаюсь и даже выгляжу. Если бы актеров в труппу отбирал ты, то вышиб бы меня сразу после первой репетиции. Но в школьном театре был руководитель из числа учителей, и единственное, что он делал, кроме организационных функций, — это запрещал тебе выгонять людей из театра. Вы с ним часто ссорились, ты психовал, но всё равно оставался, порой втихаря делая по-своему.

В школьном театре я впервые услышал слово «кретин» (от тебя). Мои родители никогда не ругались и тем более не использовали грубые слова при детях, поэтому я долгое время понятия не имел, что кретин — это всё равно, что умственно неполноценный, а не «особенный», как я сначала подумал. Поскольку больше никто так меня не звал (остальные ребята предпочитали меня не замечать), я быстро решил, что лучше уж быть твоим кретином, чем совсем пустым местом. Ты хотя бы обращал на меня внимание. Даже когда видел где-нибудь в школьном коридоре, ты махал мне и кричал «привет, кретин!». Наверное, вся школа меня звала под этим «именем». Я сам считал себя инопланетянином с даром невидимости, и мой секрет смог разгадать только ты.

Однажды после очередной репетиции ты догнал меня на улице и спросил:

— Ты что, учишься в другой школе?

Я запомнил этот вопрос на всю жизнь: впервые ты не только не обозвал меня, но и вообще подошёл сам. Жаль, что нормально ответить я не смог, не был готов к такому повороту, поэтому испортил возможный шанс заслужить твоё уважение. Так и не добившись от меня ответа, ты махнул рукой и ушёл к своим приятелям.

Я мог бы думать, что это была первая и последняя возможность подружиться с тобой, но мы встречались в театре два раза в неделю (в период перед выступлением ещё чаще), и вынуждены были общаться. В конце концов, ты не смог остаться ко мне равнодушным, ведь я своей бездарной игрой бездушно уродовал твоё произведение. Мне самому казалось, что пою я нормально, но актёрское мастерство я оценить не мог, поэтому полагался на твоё мнение. Иногда ты так взрывался, что я начал всерьёз побаиваться тебя.

Месяцев через шесть после нашего знакомства ты впервые ударил меня. Это было не больно, но очень обидно. К бесконечным обзывательствам (кретин было моим именем, ругался ты куда более разнообразно) я успел привыкнуть, но такого не ожидал. Не помню, почему ты это сделал — мы были за углом школы, твои приятели ушли, и мы остались вдвоём. Ты ударил меня по лицу, а потом засмеялся. Я думал, может, у тебя плохой день или творческий кризис, и ты ищешь виноватого. Но, как я понял позднее, ты проверял, можно ли перейти со мной на новый уровень унижений. Я ничего не сделал. Я разрешил.

После этого насилие полилось градом. Хуже было, когда ты бил или толкал меня при всех, а потом смеялся. Несколько раз за меня пытались заступиться, но я отталкивал этих людей. Принять их помощь означало унизить себя ещё больше. Когда ты впервые разбил мне лицо так, что это стало трудно скрывать, я подошёл к девочкам из школьной гримёрки, и они научили меня нехитрому искусству театрального грима. Мне это так понравилось, что я завёл толстую тетрадь, где рисовал лица людей и раскрашивал их так, словно они клоуны. Я приходил домой в гриме и говорил родителям, что забыл его смыть. Постепенно я освоил технику маскировки синяков и кровоподтёков без применения неестественной раскраски. Ночью я просыпался, шёл в ванную и по несколько часов рисовал на себе шрамы, которые ты когда-нибудь нанесёшь мне. Правда, я ни разу так и не угадал. После весеннего бала, где мы показывали твой новый мюзикл, ты столкнул меня с лестницы, что вела из аварийного входа на втором этаже школы. Никто ничего не заметил. А через неделю ты исчез.

Я искал тебя в школе, думая, что ты просто забросил театр, хотя и не мог поверить в это. Пытался узнать, где ты живёшь — вдруг ты заболел. Я даже спрашивал у ребят, с которыми ты общался, но они только смеялись надо мной. После месяца твоего отсутствия я понял, что ты не вернёшься. Так одиноко мне ещё никогда не было, даже после побега Харпера из дома.