Мощные гребки свободной рукой прошивали всё тело болезненным спазмом. Знали, с*ки, куда бить. Из последних сил греб к берегу, чувствуя на шее рваное дыхание.

Вот же угораздило. Ладно он, ничего святого за душой. А она?..

Не наркоманка она и не суицидальная дурочка, просто накрыло. Так бывает, когда опускаются руки, а в сердце, будто тысячи иголок вонзились. Но чтобы он не говорил, как бы не ранил и не отталкивал, нанося удар за ударом — сердце-то не обманешь. Рвалось оно к нему, не смотря на все доводы разума держаться подальше. Замирало от одного только взгляда и вновь начинало трепыхаться, пускаясь вскачь. Уже не от злости или обиды, а жаркого, изнывающего чувства. За это и презирала себя, ненавидела всеми фибрами души.

На всех его девах могла закрыть глаза, только не на сестру. Пока она боролась за него всеми мыслимыми и немыслимыми способами, той даже делать ничего не пришлось. Как можно быть настолько слепой, не понимала. Но прозрение оказалось слишком болезненным.

Как эта выходка подействовала на Лёшку, было страшно даже представить.

Его гнев чувствовала каждой клеточкой. То, как прижимал к себе, пытаясь удержаться на плаву и как ругал, крича на всю глотку — говорило само за себя. И если после сюрприза в гостинице её всего лишь вытолкали за дверь, то теперь стоило ожидать чего угодно.

На берег выбрались уставшими и обозленными. Обоим было от чего вскипеть.

Лёшке не верилось, что смог так попасть. Не в его-то возрасте, когда пресытился любовью, не доверял ей, обходил стороной. Уж точно не к девушке, которая не только на пятнадцать лет моложе, но и по всем категориям не для него. И чем больше вяз в её серо-зелёных глазищах, тонул в их глубине, тем больше презирал себя. Потому что хотел её, желал её. Всю. Полностью.

Сказал Максименко, что она не вещь. Что никому не может принадлежать. Соврал… Его она. И не потому, что сам так захотел. Она захотела. Не спросив разрешения, ворвалась в его жизнь, проникла под кожу, осела на языке сладким привкусом. Чтобы отказаться от неё, прекратить так остро реагировать, стоило содрать с себя кожу, выколоть глаза и вырвать сердце с языком. Нереально. Тогда он просто умрет.

— Тебе жить надоело? — вцепился в дрожащие плечи, и пару раз хорошенько встряхнул. — Ты сколько будешь испытывать меня? М?

Некрасова отбросила с лица мокрые пряди, и злостно сбросила с плеч сильные руки.

— Вику свою будешь шарпать. Понял? А меня не трогай. Я не просила приезжать, не просила прыгать следом. Твои проблемы.

Горькая обида давила изнутри, разъедала сердце. Не побитое лицо перед собой видела, а довольное, изуродованное насмешливой улыбкой лицо сестры. Перед глазами мелькали пошловатые картинки, на которых они занимались сексом в разных позах, пока она, дура, набивала болезненные шишки и надеялась на чудо. Жгучая ревность погнала по крови свой разрушающий яд, отравляя ум. Хотелось рвать и метать, крушить всё вокруг, лишь бы стереть из памяти их поцелуй.

Круто развернувшись, хотела начать подниматься по склону, как Лёшка грубо схватил её за локоть и со всей силы дернул на себя.

— А ну-ка иди сюда! Какая нахер Вика? Сбрендила, что ли?

— Угу. Ещё скажи, что не лизался с ней. Что не спишь? Повеселились? — вскинула подбородок с вызовом. — Весело вам было, когда я унижалась, бегая за тобой?

— Блдь, Влада, не тупи! — заорал, потеряв терпение. — Никто с твоей сестрой не целовался и уж тем более не спал. Уж я — так точно. — Зачем говорил это всё — и сам не знал. Больно было видеть её такой подавленной. Попробовал представить Владку целующейся, например, с тем же самым Арсением и едва зубами не заскрипел. Не дай бог. Убил бы сразу. — Послушай! — стряхнул головой, убирая со лба мокрые пряди. — Я не буду оправдываться за то, чего не делал. Веришь своим глазам? Тогда проваливай! Мне ещё только двадцатилетних дур для полного счастья не хватало. Хоть бы раз включила мозги. Хоть бы раз стала на мое место.

— А ты знаешь, почему я так делаю? Знаешь?..

Гончаров тяжело выдохнул, догадываясь, что за этим последует.

— Замолчи! — прижал её к себе одной рукой, а второй прикрыл чувственный рот. — Заткнись…

Влада улыбнулась сквозь слёзы, а затем прижалась к его ладони приоткрытыми губами, коснулась языком. Лёшка вздрогнул и отнял руку. Через него словно 220 вольт пропустили. Невинная ласка отдалась в каждой клеточке огненным импульсом.

Прикрыл глаза и запрокинул назад голову, напоминая застывшего в болезненной агонии зверя. Всё тело напряглось. Задрожало в преддверии неотвратимого. Хорошего ли, плохого ли, ещё не ведал. Знал только, что ничто уже не будет, так как прежде. Потому что это конец. Всему.

Влада судорожно сглотнула, увлажняя пересушенное горло, и смахнула с ресниц собравшиеся слезинки.

— Я люблю тебя, Лёш, — сказала твердо, устав таиться. — И ничего не могу с собой поделать.

Всё же её признание подействовал на него похлеще ведра холодной воды, опрокинутого на голову в сорокаградусную жару. Догадывался, что есть что-то, но не до такой же степени. Стряхнул головой, проясняя мысли, и почувствовал, как в районе солнечного сплетения разлилось приятное тепло. Согрело оно его, обволокло, тягуче побежало по венам.

— Это не увлечение и не привязанность, скорее всего — болезнь, — продолжила Влада, опустив голову. Нелегко стоять под его взглядом, когда не знаешь наверняка, что прячется за ним. — Чтобы я не делала, как бы не боролась с этим чувством — всё зря. Ты, наверное, думаешь, что я сошла с ума. Возможно. Но я так долго люблю тебя, что уже и не помню, с чего именно началась моя любовь, — произнесла полушепотом и, отбросив все сомнения, с замиранием сердца подошла к нему.

Лёшка смотрел на неё во все глаза, затаив дыхание. Это как удар под дых. Как добровольный прыжок в пропасть, которою он обходил всеми способами. Прыгнул. Никто его не толкал, не заставлял. Она поманила — и он рванул за ней. Захотел и всё.

Надрывно застонав, он привлек её к себе, и крепко обнял, зарывшись лицом во влажные волосы.

— Что ж ты режешь меня без ножа? — прошептал надтреснуто, сжимая её со всей силы. Влада тихо засмеялась, уткнувшись ему в шею горячими губами.

— Я не режу, а люблю, — добила окончательно, обнимая в ответ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍У него не было слов. У неё они закончились. Наконец-то выговорилась.

Достаточно долгое время они просто стояли на ветру, вздрагивая от его прохладного прикосновения, осмысливая и принимая происходящее. Не разговаривали. Не двигались. Не чувствовали ни неприятно льнувшей к коже мокрой одежды, ни палящего над головой солнца. Растворились друг в друге, проросли. Кончики Лёшкиных пальцев касались её спины, скользили вдоль позвоночника, впитывали в себя легкую дрожь.

Кажись, не дышал. Никогда и ни с кем не стоял просто так, прислушиваясь к чужому сердцебиению. В душе поднялась волна необъятной нежности, тепла и ещё чего-то такого, что невозможно описать словами.

Полюбил. Против всех ожиданий, запретов и риска, полюбил. Но в отличие от Влады, относился к понятию «любовь» немного иначе. Разная она у них была. Одинаковая по силе и глубине, но иная по смыслу и звучанию. У неё была чистая, ослепляющая. У него — с надрывом, с дикой агонией. У неё первая, по крайней мере, ему так казалось. У него же — закаленная. Избитая не одним ударом судьбы.

Любовь бывает разная. У кого-то громкая, необузданная, покоряющая, очищающая. У кого-то — тихая, неподъемная, бездонная. Кто-то может любить на расстоянии. Кто-то — и дня не сможет прожить без любимого человека. Есть любовь жертвенная, когда идешь на всё, когда ни свободы, ни жизни не жалко. Есть любовь губительная. А есть — исцеляющая.

Вся потребность в ней полезла из Лёшки наружу. Впервые обнимал Владу так крепко и с таким чувством. И она поняла его. Всё-всё прочувствовала. Пускай и промолчал, но его объятия сказали о многом. Принял он её. Смирился. Счастливо выдохнула, прижавшись губами к трепещущей на шее венке и услышала судорожный вздох. От этого звука сердце пустилось вскачь, наполнило низ живота раскаленным свинцом.