Может, они решили отдать весь этот этаж мне. Не сказать, чтобы мы испытывали нехватку свободного места.

Я напомнила себе, насколько хуже всё могло быть.

Каким-то образом мы умудрились не потерять ни одного разведчика в этом бардаке. В данный момент я почти не могла мыслить связно от облегчения, вызванного одним лишь этим фактом.

Я была благодарна даже за то, что мы не потеряли Кэт, а это кое-что да значит.

Добравшись до открытой душевой зоны, я вознесла мысленную молитву за горячую воду и повесила полотенце на низенькую кафельную перегородку возле одной из трех душевых леек. Повернув вентиль с пометкой «горячая», я едва не застонала, когда труба задребезжала, и ничего не полилось… но через несколько секунд раздался какой-то хрипящий звук, и вода с фырканьем брызнула из лейки.

Через несколько секунд появился напор.

Потом струи начали теплеть.

В этот раз я чуть не застонала уже по другой причине.

Сунув голову под всё сильнее нагревавшуюся воду, я наконец признала поражение и открыла холодный кран, хотя бы чтобы не обвариться. Ожоги третьей степени определенно приглушат часть блаженства от горячей воды, а моя нога уже начинала ныть под повязкой.

Не знаю, как долго я стояла там, вздыхая под размеренными струями.

Горячая вода не заканчивалась, и это всё, о чём я заботилась.

Выудив обмылок из мыльницы в соседней душевой кабинке (при этом вытянувшись так, чтобы по большей части оставаться под горячими струями), я намылилась как смогла, позволив себе один раз тоскливо подумать о шампуне.

В данный момент я была бы рада даже жидкости для мытья посуды.

Я всё ещё стояла там, когда какая-то часть моего света отключилась.

Это пришло из ниоткуда… может, просто потому, что я так вымоталась.

А может, потому что он думал обо мне. Или потому, что наш свет был таким чертовски связанным, что он ничего не мог поделать. Может, как всегда, время оказалось совершенно неудачным. Казалось, мы всегда знали, когда и как сделать так, чтобы причинить друг другу наиболее сильную боль, поскольку мы наиболее уязвимы перед светом друг друга.

В любом случае, я ощутила ошеломляющее облако его боли… и достаточное количество света, чтобы понять — он трахался.

Он трахался и говорил, может, терял контроль, хотя я не могла понять, знала ли его та, кто рядом, достаточно хорошо, чтобы понимать происходящее.

Он ощущался одиноким. Его одиночество затопляло меня, вызывая боль в сердце.

Он ощущался одиноким, подавленным…

Я чувствовала в этом так много эмоций и так много его самого, что едва выносила это в своём свете, и в то же время это заставляло меня устремиться к нему почти с отчаянием. В какой-то момент он осознал моё присутствие. Я почувствовала, как его одиночество ухудшилось — та часть его, что сейчас оставалась сознательной и в какой-то мере была до сих пор со мной.

Боль в его свете сделалась невыносимой, и я уже не могла это терпеть.

Я издала слабый крик, утратив ощущение комнаты вокруг. Белый кафель, вода, мигающие флуоресцентные лампы над головой — всё почернело.

В какой-то момент я услышала слова.

«Это наша годовщина. Это наша годовщина, детка. Одна из них… первая».

Вместе с тем пришли образы.

Мы вдвоём проснулись в Сиэтле. Он обвивал меня руками в те первые разы, когда приходил в сознание. В его сердце и свете было столько жара, что он едва мог это вынести.

Неверие, что ему довелось меня обнимать.

Неверие, что я льнула к его свету и голой коже.

Затем последний раз, когда он проснулся от боли и обнаружил, что я стою на пороге с Уллисой и смотрю на него со страхом в глазах.

Я боялась его.

Он хотел меня ещё до того, как уложил в голове, что случилось между нами, пока я кормила его светом. Он хотел меня так сильно, бл*дь. Почти так же сильно, как он хотел, чтобы Уллиса убралась от меня нахер, убралась от моего света и перестала трогать меня своими проклятыми руками.

Потом я ушла, и он умолял меня о сексе, укоряя себя, безрассудно злясь на себя за то, что он прогнал меня, повел себя как мудак, когда я была так же напугана, как он сам… когда я ничего не знала и не могла понять, что случилось между нами.

Потом меня затопили воспоминания, которых я не знала. Вещи, которых он мне не рассказывал.

Как сильно он злился, бл*дь, когда Кэт появилась на пороге той комнаты.

Как он подумывал высказать мне всё. Выцепить меня на кухне и сказать, куда я могу засунуть своё чёртово «предложение». Послать меня нахер… или предложить мне самой трахнуть её, раз уж мне так хотелось причинить ему боль. Сказать мне, что раз я вижу его шлюхой, то он с удовольствием подкрепит это мнение и переспит с таким количеством людей, какое я ему подсуну.

Но он не сделал ни того, ни другого.

Он боялся, что увидев меня, по-настоящему слетит с катушек. Что он будет крушить всё подряд. Напугает меня. Он знал, что ведёт себя безрассудно. Он знал, что в данный момент настолько далёк от здравого смысла, что не может позволить себе даже ссориться со мной.

В те несколько минут, секунд, или ещё чего-то, я ничего не видела сквозь его воспоминания о том утре, сквозь сокрушительное смятение эмоций, бушевавших в его свете.

Это погрузило и меня в тот момент.

Стоя в старом душе с розовым кафелем в доме Уллисы. Стоя там голышом, под струями воды, в боли, пока его свет сплетался с моим, едва не душа. То желание в нас обоих извращалось в недоверие и страх, а потом опять сменялось тоской, когда один из нас отстранялся. Я панически боялась того желания. Я чувствовала себя такой потерянной от этого желания, от него, от простой разлуки с его светом и кожей…

Я вспомнила тот сбивающий с толку разговор на кухне.

Я вспомнила, как мне тоже хотелось прогнать Кэт, чувствуя, что я облажалась, совершила ошибку, сказав, что она может его увидеть. Как я пыталась решить, что ему сказать, какой придумать повод, чтобы прогнать её из его комнаты.

Чем дольше я стояла там, тем сильнее становилось то ощущение ошибки, и в итоге я поняла, что действительно совершила ошибку. Может, большую ошибку. Может, такую, которую не смогу исправить…

Его боль усилилась, становясь невыносимой, и я почувствовала, как он тянется ко мне. Из его света исходили эмоции.

Затем он кончил.

Я почувствовала, увидела это его глазами, пока его тело содрогалось внутри…

Кого-то, кем бы она ни была. С кем бы он ни был.

«Поспеши, Элли, — послал он из того верхнего, более тихого места. — Поспеши, детка. Пожалуйста. Боги, пожалуйста. Я не смогу долго выносить это».

Часть меня противилась.

Я боролась с ним, выталкивала из своего света, может, даже сильнее, чем я когда-либо делала это, даже сильнее, чем снаружи того дома в Колорадо. Я использовала структуры, которые обычно применяла только для телекинеза, ударила по его aleimi, атаковала его в том пространстве, врезала ему… что угодно, лишь бы оттолкнуть его от себя. Что угодно, лишь бы не пришлось слышать её под ним, видеть её руки, ласкающие его грудь.

Когда ко мне вернулась способность видеть, я лежала на кафельном полу.

Вода била по мне сверху, причиняя боль коже, ослепляя там, где струи попадали на моё лицо и волосы.

Попытавшись приподняться, я тихо всхлипнула, сдерживая слёзы, и моя ладонь соскользнула по кафелю. Я ударилась головой о низкую перегородку позади себя и приглушённо вскрикнула, но подавила этот звук, прикусив губу. Всё ещё хватая ртом воздух от боли, я стиснула зубы, чтобы сохранять молчание — в основном я боялась, что кто-то услышит меня и заглянет проверить, всё ли хорошо.

Но это лишь заставило меня вернуться мыслями к Дракону и тому, что он сделал в той подземной лаборатории.

Он не объяснился. Он ничего не сказал.

Я едва могла поверить в происходящее, когда он начал меня раздевать.

Фигран стоял у стены, наблюдая за нами и не шевелясь. Он выглядел скорее заворожённым, нежели возбуждённым, но было что-то в этих жёлтых глазах, которые изучали меня, пока Дракон сдерживал мой свет и стаскивал мои армейские штаны одновременно нетерпеливыми и деловитыми движениями.