Лес впереди становится все гуще. Чем меньше света просачивается сквозь мозаику листьев, тем ближе я к княжеству, откуда восходит род Ларре.

А в Виллендии стоит не весна – вечное колдовское лето. Там, где живут ведьмы, зимы не бывает. Но к вечеру меня настигает непогода. Над чащей смыкаются рваные клочья грязно-сизых облаков. Начинают беспокойно свистеть на ветру широкие листья, раскачиваться тяжелые дубовые ветви. Где-то рядом гулко шумит вода: река, неуемная и тревожная, исступленно бьется об острые камни.

На поляне, поросшей медуницей, растет стройная лещина, а в тени от ее ветвей прячутся блестящие, темные оливиновые листья-сердца копытня. Всюду видны длинные, с опахалом белых волосков стебли осок.

Начинается гроза – по-летнему неожиданная и теплая. Вода стекает по моей морде, и неприятно застилает глаза.

Старый покосившийся дом выглядит так, будто готов вот-вот развалиться. Но это не так. Я-то знаю, что он продержится еще долго, приняв под свою крышу еще немало путников, сбегающих от невзгод. А в нем меня давно ждет ведьма. Ягши… И горячий пряный чай.

Я захожу внутрь.

Единственное окошко в комнате совсем маленькое, крошечное, не способное пропускать внутрь свет. Прореху в нем закрывает бычий пузырь – кусок слюды, пусть небольшой, дорого стоит. Старуха захлопывает старые ставни. Тяжелые капли неистово бьются и глухо стучат снаружи, но им никак не удается проникнуть внутрь жилища.

Хозяйка не оборачивается ко мне – внимательно слушает, что воспевает в лесу дождь.

– Говорят, будто Даждь был сыном подземного властелина… – мягко произношу я.

От моих слов ведьма будто пробуждается ото сна, в который погрузило ее ненастье.

– …И что отец его проклял. Оттого и пытается своими песнями вымолить себе прощенье, – договариваю я.

– Врут, – уверенно отзывается старуха и хитро смотрит на меня своими змеиными глазами. Ее губы таят усмешку. – Даждь слишком горделив для молитв. Такой на колени не встанет…

Мне остается только покорно кивнуть, принимая ее ответ. Холодные дождевые капли стекают с меня на теплый пол. Влажные черные волосы плащом кутают нагое тело. Я задумчиво облизываю губы, ощущая неясную, засевшую внутри тревогу, скребущуюся своими острыми когтями по моей душе.

Ягши с вызовом встречает взгляд моих янтарных глаз, не позволяя дать себе слабину. Звери быстро чуют такие вещи… Ведьма знает, что волки всегда смотрят на человека с невольным превосходством.

– Колдунья… – говорю я. – Ненастье подступает к Лиесу. В Айсбенге началась неслыханная стужа, такого холода даже дальний север не знал. А в Берг же, по слухам, напротив, пришла немыслимая жара. У них засуха и воздух так горяч, что и не продохнуть, – я замолкаю и лишь спустя время позволяю себе продолжить. – Чего не скажешь о Кобрине…Спокойствие, тишь и даже небольшой урожай. Словно кто-то великий оберегает их.

Старуха ничего мне не отвечает, только вновь погружается в пучину своих мыслей, тревожных, как морские воды накануне шторма. После она мне привычно сообщает:

– Я заварю тебе чай.

Ягши кладет в глиняную чашу кипрея. Я помню его растущим на пожарище, в соседней деревне. Обычно колдунья собирала молодые листья, как только поляна окрашивалась, по ее словам, бледно-розовым цветом. Как-то она их при мне перетирала и сушила в печи, а теперь заваривает в кипятке. Копорский чай в Лиесе и Виллендии любят: в каждой семье его готовят по-своему, а рецепты передают из поколение в поколение.

К листьям иван-чая старуха добавляет для меня и малиновые, и черной смородины, а также еще других трав, вдоволь растущих на озаренных солнцем лугах южного княжества. Чашу с напитком я принимаю с благодарностью – такого нигде еще больше не отведаешь. В Айсбенге о нем мне лишь приходилось мечтать.

Я с наслаждением вдыхаю приятный травяной запах и вдруг ощущаю, что, оказывается, ужасно замерзла, но горячий чай быстро согревает меня, наполняя мое тело теплом. Когда наши чаши пустеют, хозяйка дома убирает их со стола.

Во тьме мерцают свечи, наполняя полумрак комнаты тусклым светом. Ягши достает из сложенной ткани костяной нож, украшенный необычной резьбой, и принимается за свое колдовство. Ведьма берет мою руку и проводит по тонкой коже запястья острым краем лезвия. Капли крови из пореза падают в стоящий на столе кубок с речной водой. Его содержимое тут же темнеет и начинает неистово кружиться, закручиваясь воронкой. В моих ушах раздается свист.

– Холод, – читаю я по ее губам, – Проклятие...

Мне становится дурно. По вискам обильно течет пот, а голова кружится, и перед глазами все мутнеет. Я вцепляюсь пальцами в дерево и боюсь отпустить – чувствую, что если не удержусь, то тут же рухну со скамьи на пол. Шепот женщины, подобно ветру, касается моей обнаженной кожи.

Я поднимаю свой взгляд и пытаюсь всмотреться в ее лицо. Маска старухи во время волшбы невольно слетает с нее, открывая истинный облик. Только глаза те же, змеиные... Вокруг женщины полотном стоит воздух – защищает ягши. Мне больно смотреть на нее. Пытаюсь запомнить лицо, но в висках начинает стучать, как от пыточных чар инквизиторов.

Черты ведьмы все смазаны, будто нарисованы краской по мокрой бумаге. Но если постараться, можно оставить их в памяти. Ягши любят вводить в заблуждение. Сестры хозяйки дома не стареют, но  любят притворяться немощными и дряхлыми. Молодость и сила пугают обычных людей, а рядом со старухой они теряют обычную настороженность.

Змеиные глаза... Молочная кожа... Светлые волосы... Родинка возле полных губ…

Все мутнеет. Отстраненно я различаю шум, и только потом недоуменно смотрю на свои пальцы, больше не сжимающие стол. Спина болит от неожиданного удара об пол.

А ведьма все неистово шепчет, ни на миг не прерывая своего колдовства.

– Айсбенг... – доносится до меня. Как будто она ведет разговор с кем-то неведомым, незримым для меня. И мне в этой беседе не место.

Только бы не закрыть глаза... Только бы не закрыть...

Она смолкает. В тот же миг успокаивается бившаяся в кубке вода, а снаружи стихает дождь. Но тишина кажется какой-то чужой, странной. Ненастоящей.

– Что, соблазн был слишком велик, волчица? – посмеиваясь над моими стараниями узреть ее истинный облик, спрашивает женщина и смотрит на меня сверху вниз. Я уже могу удержать на ее лице свой взгляд без боли, но зачем мне это теперь? Ее кожа теперь снова дряхла, испещрена морщинами и покрыта мерзкими пятнами. Волосы седы и висят клоками. Маска вернулась на прежнее место, а меня она не интересует.

– Ты никогда не называла мне своего имени, – говорю я, не находя сил подняться.

– Иногда можно просто задать вопрос.

– Я и так давно нашла на него ответ. Теперь лишь удостоверилась, Ксания.

О ее силе слагают легенды. О любви к ней, вечной, но не щадящей, сочиняют баллады. Говорят, слухи об этой ягши достигли других материков. А инквизиторы давно пытаются заполучить ее, не гнушаясь никакими методами.

Она молчит.

– Хочешь услышать об Айсбенге? – затем спрашивает у меня. Я киваю и с трудом встаю, хотя в глазах все еще ощущается рябь. – Небывалые события на других землях никак не касаются твоего дома. На нем лежит старое проклятье, но, как любые чары, эти тоже не вечны.

– Их можно снять?

– Когда придет время, они сами исчезнут. А предугадать когда именно... Тут я не в силах.

По крыше дома стучат капли, стекающие с крон высоких деревьев. Кожа ведьмы пахнет полынью и медуницей. Этот же запах скользил, покрывая тягучим сукном, тело Молчуна. Немой воин Ларре скончался в его же доме в агонии и мучениях. Но этот дух ощущался рядом с ним не только в его последний день жизни, а все время в поместье.

– Вы подговорили немого кобринца добавить Тарруму в вино яд, а после уничтожили свидетеля, – понимаю я.

– Надеюсь, ты не станешь меня обвинять, – равнодушно произносит Ксания.

– Но зачем вам это?.. – рассуждаю я. – Только если вы хотели избежать того, чтобы налару из Надании узнал правду о том, кто убил его брата. Рикардо Новвел скончался на наших землях и был загублен волками.