Сирокко ничего не ответила. Слова матери казались ей полной глупостью. Как можно разбираться в жизни лучше? Ведь она разбирается и сейчас. Все понимает, осознает. Неужели через несколько лет её мировоззрение настолько сильно изменится? Это вряд ли, конечно.

— Помнишь, когда ты была совсем маленькой, я рассказывала тебе сказки о чудовищах, которые жили в темном ледяном мире?

Сирокко, конечно, помнила эти сказки. Они были такими живыми, такими реальными…

— Так вот эти сказки были про реальных людей, которые потеряли свою человеческую сущность, — вздохнула Цикута. — Они выбрали путь стихии и полностью растворились в нем. Нельзя одновременно усидеть на двух стульях, и однажды тебе придётся сделать выбор между людьми и стихией.

— Если это так, то я выберу стихию, — процедила Сирокко. — Люди не заслуживают того, чтобы отказаться от возможности жить без них.

— Ты не сможешь существовать без общества, — покачала головой Цикута. — Если не захочешь жить среди людей, тебе придётся жить среди чудовищ.

— А люди не чудовища? — парировала Сирокко. Цикута несколько секунд изумленно смотрела на дочь, не находя слов. — Пойду, поищу брата, — буркнула Сирокко, и, не дожидаясь возражений матери, свернула в соседний переулок.

Она ненавидела, когда Цикута вот так прерывала её попытки постоять за себя своими глупыми нотациями. Из-за этого её только сильнее дразнили. Чувство собственной беспомощности злило Сирокко, она хотела — и не могла — выйти из этого замкнутого круга.

— Снова пыталась подраться? — из раздумий её вывел насмешливый голос брата.

Сирокко покрутила головой и обнаружила Хамсина сидящим на заборе. Он весело болтал ногами и выглядел счастливым.

— Она считает, что безопасность Эхеверии важнее моего чувства собственного достоинства.

— Именно поэтому я никогда и не отвечаю этим уродам, — хмыкнул мальчик. — Присядешь или есть дела?

В ответ песчаный ветер раздул подол цветастого платья Сирокко и ласково поднял ту над землёй. От кратковременного чувства полёта у девочки перехватило дыхание, и та с восторгом посмотрела на брата.

— Видишь, как я могу!

— Вижу, — Хамсин приподнял бровь. — Но ведь это не всё, на что ты способна.

— Да, — скривила рот Сирокко. — Если бы мама знала, чему я смогла выучиться, она бы заперла нас обоих в подвал, куда не залетает даже струйки свежего воздуха.

Это была чистейшая правда — не про подвал, конечно, а про то, что всему Сирокко выучилась сама. Помимо того памятного эпизода, когда Цикута сторожила танец дочери в обмен на тарелку супа, она больше никогда не присутствовала при взаимодействии Сирокко с ветром. Всё же она упрямо придерживалась — или делала вид, что придерживается — идеи, что если не использовать способности, то однажды они исчезнут. Но, тем не менее, она сквозь пальцы смотрела на ежедневные отлучки Сирокко.

И, пусть девочка не знала даже азов взаимодействия с ветром, она танцевала лишь с одной целью: чтобы услышать ветер и, следовательно, голос её подруги. Несмотря на свой непокорный характер, Сирокко почти со смиренным спокойствием приняла известие о том, что ей ни при каких обстоятельствах нельзя взаимодействовать с ветром и «колдовать». Все люди слышали зов своей стихии, однако силой воли заставляли себя сопротивляться ему. Но ветер… Он никогда не звал Сирокко за собой. Не заставлял её призывать его или как-то с ним взаимодействовать. В этом и была его сила — он сам никому не был обязан и ничего не просил взамен.

Сирокко посмотрела на зеленеющие сады впереди. Нежный, прохладный ветер играл мягкими липкими листочками. Сирокко не слышала его, однако с наслаждением всматривалась в игру теней под кронами вековых дубов.

— А знаешь, Сирокко, — вдруг сказал Хамсин. — Мама ведь просто старается смотреть, чтобы ты не наделала глупостей.

Хамсин был, конечно, прав. И у Цикуты ещё целых пять лет получалось удерживать дочь от открытых конфликтов. Однако ничто не длится вечно, и один прекрасный вечер навсегда изменил жизнь Сирокко и всех людей, которые были рядом с ней. Это был один из многочисленных сельских праздников, и вся деревня собралась на небольшой, но достаточно вместительной площади.

Сирокко, не любившая шумные праздники, сидела позади всех и с нетерпением ждала захода солнца, когда старейшина проведёт очередной глупый ритуал и она сможет пойти спать.

— А теперь мы воздадим хвалу Солнцу и Луне, что день и ночь освещают наши пути…

Девочка, теперь уже почти девушка, с трудом подавила зевок. Размеренный голос старика нагонял сон, однако уважение к старшим не позволяло ей сесть на землю и задремать.

— Что, наш подкидыш устал? — сбоку раздался надменный и уже ненавистный голос.

Эхеверия выросла настоящей красавицей. Ей минуло уже шестнадцать лет, и теперь она была в расцвете своих сил. Одетая в парадное желто-зеленое платье, которое только подчеркивало её легкую фигуру, она была похожа на лесную фею. Её медно-коричневые волосы, нежными волнами спускающиеся до самого пояса, были заплетены в какую-то замысловатую прическу, которая только подчеркивала нежный овал лица и выделяла зеленые глаза. Неудивительно, что следом за ней неотступно ступала толпа воздыхателей и лже-подруг, которые пытались за счёт Эхеверии набить себе цену.

— Отстань, — Сирокко даже головы не повернула с сторону пришедшей.

— Что, мамочки рядом нет, некому тебя защитить? Что же теперь будет? — Эхеверия, видимо, просто хотела показаться крутой среди своих глупых друзей. — Пойдёшь плакаться к ней на плечо?

— Убирайся отсюда, — снова сказала Сирокко, потирая висок. Правда, ей не хотелось сегодня ссориться.

— Ещё указывать мне вздумала? Ты тут никто, радуйся, что тебя вообще согласились оставить в деревне, — мучительница упивалась безответностью своей жертвы. Глупая… — Надо было тебя сразу после рождения утопить, как паршивого котёнка…

Эхеверия изумленно отпрянула, встретившись глазами с разъярённым золотистым взглядом Сирокко.

— Хватит, — между девушками встала подоспевшая Цикута, — Идём, Сирокко.

— Нет.

Тихий, но твёрдый голос заставил Цикуту замереть. Она с сожалением покачала головой, понимая, что больше не властна над дочерью.

Сирокко, не говоря более ни слова, с грацией дикой кошки обогнула мать и встала перед Эхеверией.

— Думаешь, что раз я не отвечаю тебе, значит, я боюсь? — хмыкнула она. — Думаешь, что благодаря своим кудрям и милому личику ты неотразима? Ты, да и все вы, — Сирокко обернулась на заинтересованную толпу. — Вы уродливы. Ваши души уже насквозь прогнили, и вы завидуете мне и Хамсину, потому что мы свободны, а вы — нет. Я не держу на вас зла, и каждого, особенно тебя, Эхеверия, я прощаю, — Сирокко обернулась к изумленной соседке. — Мне вас искренне жаль, правда. И, когда я уйду отсюда, я буду каждый вечер молиться Многоликому за вас. Я надеюсь, вы когда-нибудь простите меня за то, что однажды я вас ненавидела, — девочка подошла к Эхеверии и легко обняла её за плечи. — Будь счастлива, моя милая подруга. Я благодарна тебе за то, что ты открыла мне глаза. Надеюсь, в твоей жизни всё сложится хорошо.

С этими словами Сирокко развернулась и молча удалилась с площади. А сзади её преследовала настолько громкая тишина, что казалось, от неё вот-вот заложит уши. Сирокко едва сдерживалась, чтобы не обернуться: она больше всего на свете хотела сейчас посмотреть в глаза каждого жителя деревни и засмеяться в их ошарашенные лица.

Вдали от центра деревни стоял привычный вечерний шум.

Шелестели на ветру деревья, со всех сторон доносились весёлое стрекотание кузнечиков, а вдалеке, возле реки, заливался соловей. Сирокко любила вечера и ночи, потому что тогда она могла отдохнуть от дневной суеты и жаркого солнца. Было в ночи что-то особенно притягательное, и это что-то каждый вечер манило Сирокко к себе.

Сзади послышались торопливые шаги. Сирокко уже приготовилась выслушивать нотации, однако, обернувшись, увидела запыхавшегося Хамсина.