Зрячая слушала, не перебивая, и лишь изредка качала головой в такт тихому рассказу. Когда Сирокко замолчала, женщина, вздохнув, посмотрела ей прямо в глаза.

— Я знаю, зачем ты пришла, милая, — грустно улыбнулась она. — И вот что я могу тебе сказать: равнодушие, ветреность, одиночество — это не хорошо и не плохо. Они — часть твоей души, они составляют тебя, делают такой, какая ты есть. Тебе нужно принять себя целиком, не разделяя свои качества. Иначе вдруг однажды разорвёшь душу? Нельзя так поступать, душа единой должна быть.

— Как это сделать, если одна половина моей души ненавидит другую? — прошептала Сирокко.

— В каждом из нас есть доброе начало и есть злое. И человек находится между ними, стоит одной части увеличится или уменьшится — и он упадёт. А что будет там, внизу, после падения — кто ж знает… Не возвращаются оттуда, — женщина замолчала, поджав губы. — Жизнь — маятник, а коли ты ещё не упала, так все в порядке. Значит, ты едина, и зла в тебе столько же, сколько добра. Просто на добро ты внимания не обращаешь, считаешь, что так оно и должно быть. А ты попробуй однажды вспомнить свои хорошие стороны, глядишь, и полюбишь себя.

— Во мне нет хорошего.

— Похвалу ждёшь? Так к матери иди, она тебя со светом небесным сравнит. Но тебе-то правда нужна, а где ж её сыщешь. Мой тебе совет: будь проще, глядишь, и жизнь наладится.

Сирокко смотрела на дубовый стол под своими руками, не находя в себе сил поднять глаза на мудрую женщину. Но несмотря на стыд за своё совсем детское поведение, она чувствовала себя гораздо лучше. «Камень с души свалился», — подумала она. Ничего не нарушало умиротворяющую тишину ночного дома, и девушка поняла, что больше её ничто не держит и не отзывается эхом в душе. Подумав о доме и о том, что её семья была бы рада её видеть, Сирокко спокойно поднялась со стула и подошла к двери.

— Спасибо Вам за мудрые слова, Зрячая, — обернувшись, поблагодарила она. — Мне стало намного легче. И не говорите никому, что я здесь была. Пожалуйста…

Несколько дней прошли почти незаметно. Дом кишел народом, однако это был темный, траурный шум. Из-за полушепота, которым теперь общались его обитатели, по длинным коридорам и пустым залам разносилось змеиное шипение. Люди сбивались в кучки, не желая оставаться в одиночестве. Несмотря на строгий запрет на выезд с территории особняка, никто не устраивал сцен и даже не возмущался: все понимали причины таких строгих мер. К тому же все любили Нимфею и считали помощь в расследовании актом глубокого уважения.

Сирокко же все свободное время проводила с Куросио, которому все ещё никто ничего не сказал. Вначале боялись что-то сделать не так, потом просто решили оставить это дело отцу. Однако Валлаго, похоже, вообще не интересовала судьба его сына. Он целыми днями только ходил да вздыхал, но Сирокко прекрасно знала, что это — игра на публику.

«Дело в том, что я развожусь с Валлаго», — она постоянно вспоминала слова госпожи. Эта фраза не казалась ей какой-то подозрительными, но все равно внутренний голосок говорил ей, что что-то здесь не так.

На самом деле, развод был спасением для них обоих: Нимфея смогла бы выйти замуж вновь, если бы нашла достойного мужчину, а Валлаго был волен делать со своей свободой все, что ему заблагорассудится. Учитывая, что тёплых чувств он не питал ни к жене, ни к сыну, развод открыл бы ему двери в светлое будущее, а теперь Куросио останется с ним на долгие годы.

Сирокко в задумчивости шла по полутемному коридору, когда вдруг услышала позади себя быстрые шаги. Обернувшись, она уперлась в Дейтерия, который очаровательно ей улыбнулся.

— Привет, — слегка напряжённо поздоровался он. — Я все эти дни хотел с тобой поговорить, но ты была так занята… Не хотел мешать.

— Здравствуйте, — кивнула девушка. — О чем хотели поговорить?

— Называй меня на «ты», хорошо? — юноша снова улыбнулся. — Просто хотел… Мм… Спросить, как там Куросио.

— Ладно, — Сирокко наклонила голову к плечу, внутренне усмехаясь, однако ответила. — С ним все в порядке. Но я не знаю, как сказать ему… Никто не знает. Может, в… ты попробуешь?

— Вряд ли у меня получится…

— Но ты же уже такой взрослый, ты можешь найти правильные слова, — Сирокко с грустью посмотрела на Дейтерия. — Если что, я буду рядом и не дам тебя ему в обиду.

— Ну хорошо, хорошо, — было видно, что Дейтерию явно не по душе эта идея, но делать нечего. — Но все равно… Я не уверен.

Сирокко внутренне возликовала: ещё одной проблемой меньше. Она понимала, что Дейтерий хотел поговорить явно не об этом, однако слово не воробей. Честно признаться, время от времени Сирокко думала над тем, как бы у них все получилось, если бы он не уехал. Но мечты оставались мечтами, и она каждый раз убеждалась, что это лучший исход. Ей нужно было время, чтобы прийти в себя и наладить свою жизнь, и любовь не входила в её планы. Да и как любовь может входить в планы, если человек не в состоянии управлять своими чувствами? Сирокко усмехнулась, вспомнив, как три года назад клялась себе, что никогда не полюбит… Хорошее было время, не то что теперь.

Дейтерий остановился у дверей комнаты племянника. Из-за неё раздавался детский плач, грозивший перерасти в истерику.

Пришедший распахнул двери, и три служанки, увидев его и Сирокко, тут же оценили ситуацию и выскочили из комнаты, даже не поклонившись. Их можно было понять: сейчас все были на взводе и имели страстное желание сбежать отсюда куда подальше.

— Я… Я не знаю, — залепетал Дейтерий, растеряно переводя взгляд со спутницы на Куросио. — Это… Я думал, это будет… Проще…

— Ох, ну хорошо, я ему скажу, — процедила Сирокко. — Только бы это скорее закончилось.

— Где мама?! — переходя на крик, требовал Куросио. — Хочу маму!

Сирокко подбежала к нему и взяла его на руки, беспомощно глядя на Дейтерия. Потом она усадила воспитанника на детский стульчик и опустилась на корточки рядом.

— Милый, послушай, — она взяла его ладошки в свою руку. Дейтерий сел рядом и неловко погладил племянника по плечу. — Твоя мама… она… она… она умерла, малыш. Она больше не вернётся.

Куросио тут же замолчал, с напоминанием уставившись на няню.

— Она отправилась в далёкое-далекое путешествие в очень далекую страну, — пытаясь унять дрожь в голосе, прошептала Сирокко. — Из этой страны не возвращаются. Но там очень хорошо, там тепло и светит солнце… в ещё там много-много игрушек и всяких интересных книжек. И люди там счастливы, им хорошо в той стране.

— Я хочу к маме! Я хочу в ту страну!

— Однажды, мой хороший, и ты отправишься в эту страну, — сквозь силу улыбнулась Сирокко. — И я, и твой папа. И твои дядя и тетя. Мы будем там все вместе, будем счастливы. Не нужно торопить время.

— Я хочу сейчас, — уже тише сказал Куросио.

— Сейчас нельзя. Но когда будет можно, — Сирокко проглотила подступающий к горлу ком. — Тогда мама сама за тобой придёт. Я тебе обещаю.

— Сейчас! Почему мама не может прийти сейчас?

— Не может, мой маленький. Но она очень хочет, чтобы ты не плакал и не звал её. Она тебя видит, но ты сможешь её увидеть только когда тебе будет нужно уезжать в ту страну, — Сирокко вздохнула. — А о времени, когда тебе нужно уезжать, знают только в той стране. Доверяй им, мой хороший. И знай, что твоя мама рядом, даже если ты её не видишь.

— Понятно, — протянул Куросио.

Потом он спустился со стула и подошёл к своему любимому игрушечному слонёнку. Сев на пол, он приняться как ни в чем не бывало с ним играть.

— Идём, — Децтрий дернул её за рукав. — Ты молодец. Извини меня, я растерялся совсем… Как будто пусто внутри стало. Словно только сейчас осознал, что её больше нет.

— Она же твоя сестра, скорбеть о близких — это нормально, — отозвалась Сирокко.

Она, выйдя в коридор, закрыла за собой дверь, чтобы Куросио не услышал случайно разговоров, необъятное количество которых гуляет среди этих ледяных стен.