Я много думала над относительностью свободы и есть ли свобода абсолютная. Признаться, я провела много бессонных ночей в бессмысленных размышлениях, сводящихся к двум простым вопросам, натыкаясь на которые, я каждый раз в ужасе отступала.

Что такое свобода?

И, куда более сложный: есть ли в жизнь место свободе? Или же, как считал Иоган Лафатер, человек свободен, как птица в клетке: в известных границах он может свободно двигаться. Или как его дополнял Владимир Колечицкий, утверждая, что степень свободы зависит лишь от размеров клетки.

Но можно ли, разломив прутья клетки, вырваться на волю? Для птицы все равно границей станет атмосфера Земли, для космического корабля — количество топлива и так далее. Все это сводится к тому, что всегда есть нечто, ограничивающее свободу. Просто потому, что нет ничего вечного.

Может быть, всей своей жизнью Сирокко расскажет об истинном лике свободы. Возможно, однажды она, как и Демокрит, скажет: «свободным я считаю того, кто ни на что не надеется и ничего не боится». Наверное, это будет правдой. Только какую цену придётся заплатить за эти несколько слов?

Весь роман наверняка будет лишь моим распространённым монологом, во время которого я попытаюсь ответить на главный вопрос.

Есть ли свобода?

* * *

Воздух был пронизан запахами холода и стали. Своды пустынной залы терялись в сизом тумане, вившемся среди монументальных колонн. Ровное голубоватое свечение замерло в пространстве и лишь слегка разгоняло застывший полумрак. Сверкающие узоры паркета сплетались воедино, образуя сложные фигуры, которые переходили она в другую. Их неповторимые контуры постоянно искривлялись, перетекали и меняли направление, пульсируя холодным серо-синим цветом.

В центре, образованном сплетением узоров, замерли две фигуры. Одна из них, холодная и молчаливая, была словно порождение этого зала; вторая казалась чужой, слишком темной и слишком контрастной.

— Господин Всего Сущего, — темная фигура склонила голову в приветственном поклоне.

Мужчина, облачённый в серо-чёрный мундир, свысока посмотрел на гостью. Жесткие белые волосы падали на плечи, некоторые были вплетены в тяжелую сияющую корону, которая бросала отсветы на ледяной пол.

— О, Ведьма, знаю я, зачем ты пришла, — мужчина раздраженно поджал бело-голубые, словно замёрзшие губы. — Довольно уговоров, не желаю более их слышать.

— Ты даже шанса дать не хочешь, — заметила Ведьма. — Словно боишься этих людей.

Она была рождена смертной женщиной и однажды умрет. Но Господин Всего Сущего не был рождён, а значит, не умрет никогда. В своём одиночестве он создавал тысячи миров, и все они неизменно умирали, оставляя после себя лишь отголоски воспоминаний, которые переплетись и смешались в его сознании. И вновь он оказывался в пустоте, среди мрака и льда, пока в триллионах лет отчаяния наконец не понял, что нельзя давать людям больше, чем они могут взять сами.

— Что плохого в даре? — спросила Ведьма, изящно изгибая правую бровь. Она жила миллионы лет, однако все ещё оставалась в цвете своей нежной красоты. — Превращать в проклятие данное самими Истоками…

— Ты не понимаешь, — Господин Всего Сущего шагнул вперёд, и температура вокруг него упала ещё ниже. — Иметь все — значит, не иметь ничего! Дар не станет даром, если будет у всех людей от рождения. О Ведьма, ведь красота в глазах смотрящего! Они сами выбирают, каким будет их удел.

— Но иные рождаются всегда, — Ведьма прищурила огненные глаза. — Их чистые дары способны перевернуть само мироздание. Карты вновь сказали, что вскоре они потянутся к Вратам.

— Знаю и без тебя, — отмахнулся мужчина. — Они не смогут открыть их все равно.

Ведьма всмотрелась в белые глаза Господина Всего Сущего. Они были лишены и радужки, и зрачков, но она была уверена, что мужчина прекрасно её видит. Но что-то в тоне повелителя заставило её насторожиться; слишком долго она служила ему, чтобы не отличать настроения господина. И сейчас он был встревожен, но старался скрыть это под привычной ледяной маской.

— В этот раз все изменилось, — прошептала Ведьма. — Ты знал, но не сказал мне…

Мужчина молчал, задумчиво отвернувшись в сторону. Его тревожило будущее, которое не ложилось в его сознании в единую фигуру. Каждую секунду вечности, что он прожил, он знал, каким будет его путь — но теперь будущее менялось постоянно. Господин неторопливо направился к своему ледяному трону, желая вновь взглянуть на то, что ждёт его впереди.

— Будь выше мелочных терзаний, иначе однажды они тебя погубят, — гордо и спокойно произнёс он. — Быть может, сейчас и вправду все изменится.

Кивнув Ведьме на выход из ледяной залы, Господин Всего Сущего впервые за Вечность с интересом обратил свой взор на Сферу Проклятых.

В комнате было темно и душно. В редких лучах солнца, которые пробивались сквозь растрескавшиеся ставни, клубилась и танцевала пыль.

На небольшой кровати, которая, помимо покосившегося шкафа, была единственной мебелью в комнате, лежала молодая женщина. Её темно-коричневые волосы были в беспорядке разбросаны по подушке, но яркие зеленые глаза с нежностью смотрели на двух новорожденных детей, которых реп прижимала к себе.

Рядом, наклонившись над женой, восхищенно замер мужчина. Он не мог отвести взгляда от своих детей. Своих потомков.

Уединение молодых родителей было нарушено приглушённым хлопаньем двери. На пороге показалась женщина лет шестидесяти, крепкая и полноватая, а из-под завязанного на голове белого платка выбились несколько чёрных прядей. Она семенящими шагами подошла к кровати и склонилась над молодой матерью. Она дотронулась рукой сначала до одного младенца, потом до другого. Через секунду резко, но немного печально отвернулась.

— Судьбы их горячи, Цикута, да переплетены, словно корни одного древа. Девочка, — женщина посмотрела в раскрасневшееся лицо ребёнка. — подобна сухому пустынному ветру. Сейчас она здесь, через мгновение — там. Нет и не будет ей пристанища. Буря манит её за собой, зовёт вдаль, в туманные поля. Иссушит она свою душу, и та растрескается, словно глина. А мальчик так похож на сестру, да только уничтожать он будет лишь тех, кто вокруг него, пока не останется лишь голой пустыни. Тяжёлые судьбы у детей, но зато сердца их горячее любых других. Жить им будет и тяжелее, и легче одновременно. Всё в мире уравновешивается.

— Но как дети Воздуха могли родиться у детей Земли? — подал голос темноволосый мужчина. По его лицу было видно, что он всеми силами старается убедить себя, что Зрячая не права.

— Всяко может быть, юный Апатит. Дети рождаются в том месте, в то время и с тем проклятием, с которым им дано было родиться. Оно порой не зависит от проклятия родителя, в этом и есть великая справедливость Сферы.

— Что же нам делать? — женщина испуганно взглянула на Зрячую. — Дети Ветра всегда покидают свой дом, а я не переживу этого.

— Будь сильной, милая. Любовь укажет тебе верный путь.

* * *

— Апатит, ты только взгляни! Сирокко сделала первый шаг! — радостный вопль Цикуты разнесся по двору.

Сирокко удивленно смотрела на мир своими по-детски большими глазами. Всё вокруг, даже покосившийся, много раз залатанный колодец казался ей немыслимо огромным. И в этом большом мире рядом с ней всегда были трое: большой и ласковый человек, который назывался «мама», маленький человек «Хамсин» и тихий голос, обладателя которого Сирокко никогда не видела. И если с двумя первыми людьми, которых можно было потрогать, все было более-менее понятно, то с голосом всё обстояло иначе. Он был рядом с ней неотступно, даже во сне. Он звучал то настолько громко, что казалось, он стоит прямо за спиной Сирокко, то настолько тихо, что едва можно было различить тихие мелодичные слова, которые голос произносил нараспев.