— Монах убит, ваше высочество, — с замиранием сердца доложил герцогу Пикколомини.

— Убит? — несказанно удивился Валленштейн.

— Да, ваше высочество, убит кинжалом в спину, причём совсем недавно, — подтвердил граф.

— Это немыслимо! — воскликнул Деверокс, находившийся тут же. — Я лично запер его в хлеву!

— Значит, кто-то очень не хотел, чтобы мы допросили этого минорита, — подвёл итог Валленштейн. — Всюду враги! Всюду враги!

Пикколомини крепко задумался и затем, что-то пробормотав себе под нос, вышел вон. Он вернулся к хлеву и попытался обнаружить какие-либо следы неизвестного убийцы. Однако, отвратительное зловоние выгнало его прочь, выругавшись, граф, обогнув свинарник, направился к яблоневому саду. Лунный свет довольно ярко освещал его изящную фигуру, бросая на землю странную длинную тень. Рассеянно глядя себе под ноги, граф внезапно заметил широкую и приземистую тень с каким-то странным предметом в руках, удивительно напоминающим топор. Пикколомини отпрыгнул в сторону и быстро обернулся, нащупывая эфес шпаги. Перед ним стоял некто, напоминающий средней величины медведя с тяжёлым топором на длинном топорище, зажатом в крепких узловатых крестьянских руках. Местный шульц резко взмахнул своим страшным оружием, граф легко увернулся от удара. Топор со свистом рассёк воздух и по самый обух вонзился в землю. Крестьянин выругался, вырвал топор и снова взмахнул им, но опять Пикколомини, мгновенно пригнувшись, пропустил над головой смертоносную сталь. Взбешённый неудачей, шульц попытался рубануть врага по ногам, но граф успел высоко подпрыгнуть. Собравшись с новыми силами, шульц поднял свой топор, и опять его постигла неудача. Так продолжалось ещё некоторое время, пока графу порядком не надоело забавляться с неуклюжим мужланом. Прежде чем шульц успел выпрямиться после очередного удара, Пикколомини тяжёлым ботфортом двинул его по рёбрам, свалив на землю. Сильные мускулистые ноги действовали, как стальные пружины, изящная, но сильная рука рванула из ножен шпагу и прежде, чем поверженный шульц успел опомниться, к его глотке прикоснулось остриё толедского клинка.

— Убивай! Будь ты проклят! — затравленно прохрипел крестьянин.

— Не ведаешь, что творишь, несчастный, — тихо сказал граф. — Пытаешься совершить смертный грех и отнять у меня жизнь, дарованную Господом.

— Убивай! Чего медлишь? — воскликнул шульц.

— Мне, рыцарю, не к лицу воевать с мужланом, тем более что не я даровал тебе жизнь, но сам Господь, и вообще ты мне уже порядком надоел, старый дурак! — с этими словами граф хладнокровно вложил шпагу в ножны, повернулся к ошеломлённому шульцу спиной и быстро зашагал к подворью.

Крестьянин, привстав, опершись на локти, с изумлением глядел ему вслед широко выпученными, ничего не понимающими глазами. Потом, кряхтя, поднялся на ноги, злобно выругался и с размаху всадил в пенёк топор, который чуть не сыграл роковую роль не только в судьбе Пикколомини, но и, возможно, во всей Тридцатилетней войне.

Граф Пикколомини был неплохим наездником, но с ним случилось то, что рано или поздно случается с каждым страстным любителем верховой езды: в один прекрасный день, а именно в пятницу 26 марта он свалился с лошади. Причём не где-нибудь на охоте или на ристалище, а он упал прямо во дворе собственного особняка на каменную брусчатку. Граф тяжело ушибся и серьёзно повредил правую ногу.

Немедленно послали за костоправом или лекарем. Следуя настоятельным пожеланиям самого графа, лакей Курт вместо дворцового лейб-медика Генриха фон Брауна вызвал Отто Штернберга. Тот очень неохотно принял приглашение, но отказаться не посмел. Захватив все необходимые инструменты и лекарства собственного изготовления, Штернберг отправился в особняк графа. Как он и предполагал, у Пикколомини просто была сильно вывихнута нога. Быстро устранив последствия травмы и предупредив графа, что повреждённой ноге некоторое время нужен полный покой, лекарь заверил, что полученные тем ушибы и царапины не идут ни в какое сравнение со вспоротым матросским ножом брюхом или с оторванными пушечным ядром конечностями, раздробленным пистолетным или мушкетным выстрелом черепом.

Граф Пикколомини, слушавший такие глумливые речи только ради своей любви к прекрасной дочери болтливого шверинского лекаря, никак не мог отделаться от ощущения, что где-то раньше уже видел его, что он ему кого-то сильно напоминает, но никак не мог вспомнить — где и при каких обстоятельствах они могли встречаться. «Вероятно, всё дело в том, что я влюбился в прелестную дочь этого костоправа». Граф специально несколько раз прогарцевал под окнами небольшого двухэтажного дома с аптекой на нижнем этаже, где обитали лекарь и его дочь. Однако неожиданно оказалось, что в этом уютном доме с красной черепицей уже довольно длительное время живёт барон Рейнкрафт, известный бретёр, гроза всех пивных заведений и прочих злачных мест. Пикколомини не боялся этого вечно полупьяного солдафона, но, опасаясь стать причиной неприятностей для своей возлюбленной, больше не гарцевал под её окнами на своём великолепном коне.

Отто Штернберг ещё несколько раз приходил осматривать ногу пострадавшего. Однажды, когда лекаря, который оказывал медицинские услуги за очень умеренную плату, срочно вызвали к одной бюргерше, которая никак не могла разродиться, его дочери, перенявшей от отца опыт и сноровку в обработке ран, пришлось приготовить всё необходимое и самой отправиться к пострадавшему.

Ханна, сопровождаемая слугой графа, добралась до особняка и с трепетом в душе вошла в покои, где на мягкой софе полулежал Пикколомини, встретивший девушку своей обычной обаятельной улыбкой. С трудом переборов робость и уняв дрожь в пальцах, Ханна быстрыми и уверенными движениями сменила повязки на ушибах и царапинах.

— Вот и всё, ваша милость, — промолвила Ханна, смущённо потупив глаза, — я буду молиться, чтобы вы быстрее поправились.

— Одно твоё прикосновение меня исцелило, — любезно заметил Пикколомини и с этими словами схватил руку Ханны, страстно припал горячими губами к изящной ладони растерявшейся девушки.

Поцелуй огнём обжёг её руку и сладкой болью отдался во всём теле. Ханне захотелось броситься в объятия графа, но она испуганно выдернула руку.

— Прощайте, ваша милость. Может, я ещё зайду сменить повязки, — произнесла Ханна сдавленным голосом и с этими словами бросилась вон из покоев графа.

С этих пор Пикколомини потерял всякий покой, каждую минуту он думал только о прекрасной дочери лекаря. Всё его естество до предела было наполнено любовью к Ханне. Милый образ неотступно преследовал графа. Особенно мучительными были ночи. Стоило ему немного забыться, как он видел один и тот же странный сон: Ханна с распущенными золотистыми локонами, одетая в длинную грязно-серую, похожую на саван рубаху, открывает навстречу графу свои объятия. И, когда он уже ощущает трепет её прекрасного тела и пытается поцеловать девушку, вдруг чувствует, что её руки начинают сжимать его со страшной нечеловеческой силой. И тут, к своему ужасу, граф вместо прелестного лица возлюбленной видит перед собой свирепую физиономию барона Рейнкрафта, в страшные объятия которого он попал каким-то непостижимым образом. Изо всех сил пытаясь дотянуться до спасительного кинжала, граф слышит, как с громким хрустом ломаются его кости, чувствует, что ему уже не хватает дыхания.

— Не раздави его до смерти, мой милый Рупрехт, — раздаётся громкий женский смех, и граф с удивлением видит приближающуюся к нему Ханну, почему-то одетую в мужской костюм — чёрный камзол и высокие кавалерийские ботфорты. Рядом с ней вдруг возникает высокая мрачная фигура в чёрном балахоне с верёвочной петлёй в худых костлявых руках. — Ему суждено быть вздёрнутым на самой высокой виселице! — смеётся Ханна.