но не жертвуй без меры,

на дар ждут ответа;

совсем не коли,

чем без меры закалывать.

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

Барон Рейнкрафт пришёл в себя в том же застенке, в подвалах резиденции епископа, где ещё недавно томилась Ханна.

Он очнулся от того, что одна на редкость наглая крыса вцепилась ему в нос. Доблестный мальтийский рыцарь пришёл в неописуемую ярость. Шмякнув об стену не успевшую удрать мерзкую тварь, он забарабанил пудовыми кулаками в тяжёлую дубовую дверь. Гул от ударов прокатился по всему подземелью, от него сразу же очнулись дремавшие епископские стражники, охраняющие внутренние покои дворца, а заплечных дел мастера, скучающие без дела, сразу же бросили игру в кости и насторожились в радостном предвкушении увлекательной творческой работы.

Спустя весьма короткое время в коридоре подземной тюрьмы послышались гулкие шаги. Лязгнул засов, заскрежетал ржавый замок. Тяжёлая дверь со скрипом отворилась, и на пороге возникла зловещая фигура Хуго Хемница с перевязанной головой. Монах был вооружён любимой шпагой. Из-за спины коадъютора выглядывало бледное лицо графа Пикколомини. Последний был тоже вооружён обнажённой шпагой.

— Как вы посмели, подлые ублюдки, меня здесь запереть? — заорал Рейнкрафт, едва завидев их. — Вам, грязные свиньи, дорого обойдётся оскорбление рыцаря Мальтийского ордена!

— Ты не мальтийский рыцарь, а изменник и еретик, — спокойно ответил Хемниц. — Причём ты, подлый негодяй, дерзнул посягнуть на сами устои Святой Католической Церкви, за что тебе в полной мере придётся отвечать перед супремой.

— Хватит лгать, вонючий монах! Я требую, чтобы обо мне немедленно сообщили его высочеству герцогу! — загремел в ответ взбешённый Рейнкрафт.

— Как ты не поймёшь, мерзкий нечестивец, — стал терпеливо объяснять ему Хемниц, — что совершил тяжкое преступление перед Матерью-Церковью и в обязательном порядке ответишь за этот смертный грех перед трибуналом святой инквизиции. Лишь после тщательного расследования всех обстоятельств дела и вынесения вердикта тебя передадут в руки светской власти. Смею тебя заверить, проклятый еретик, сам герцог тебя отправит на костёр, ибо не было ещё случая, чтобы светская власть обжаловала решение трибунала.

Вместо ответа Рейнкрафт резко нагнулся, схватил дохлую крысу и запустил трупом бедного животного прямо в ненавистное лицо монаха, который хладнокровно уклонился в сторону, хлёсткий удар пришёлся по смазливой физиономии графа. Тот от неожиданности отшатнулся, оттолкнул наставника в сторону и направил остриё своего клинка в грудь барону.

— Действуй, граф, — ухмыльнувшись, сказал с глубоким презрением Рейнкрафт, — я оставил тебе на вечную память несколько приличных отметин на заднице. Теперь тебе есть чем гордиться, ублюдок, особенно перед шлюхами в постели, впрочем, судя по твоей внешности, ты, похоже, состоишь мальчиком при каком-нибудь похотливом прелате, случайно не при этом ли вонючем монахе с отрубленным ухом? Так что, действуй смелее, мальчик, для ублажения попов!

Пикколомини застыл в нерешительности. Искушение прикончить безоружного смертельного врага было очень велико и, безусловно, граф не удержался бы, чтобы всадить сталь в широкую грудь Рейнкрафта, но вдруг граф почувствовал, что его правую руку сжали, словно клещи, сухие твёрдые пальцы Хемница.

— Не смей! — услышал он грозный окрик патрона. — Негодяй за всё ответит перед трибуналом, я в этом тебе ручаюсь.

Граф в ответ криво улыбнулся и опустил шпагу.

После зловещего обещания иезуита дверь застенка с лязгом захлопнулась, и взбешённый оберст остался один. Некоторое время он постоял в задумчивости, тупо глядя на дверь, затем принялся гигантскими шагами мерить тесное пространство склепа, ругаясь вполголоса. Он приблизился к небольшому, едва пропускающему дневной свет, маленькому окошечку, прорубленному под самым потолком в такой толстой стене, что это окошко скорее напоминало бойницу древнего рыцарского замка, но, судя по всему, служило для притока небольшого количества свежего воздуха, иначе в этом мерзком узилище недолго было задохнуться насмерть от невыносимой духоты и отвратительного зловония. Подтянувшись на руках, барон с любопытством выглянул наружу и через крепкую решётку из заржавленных прутьев увидел густо заросшую мхом каменную стену узкого, словно колодец, внутреннего двора резиденции епископа, из которого доносилось невероятное зловоние. Обитатели дворца, как было принято в Европе того времени, имели обыкновение вываливать содержимое ночных горшков и помойных вёдер прямо из спален или кухонь во внутренний двор, а в худшем случае — на улицу, иногда на головы случайных прохожих. Нечто подобное мальтийский рыцарь наблюдал при дворах Габсбургов в Вене и в Мадриде и в замках более мелких феодальных правителей, но особенно грязными были Лувр и Пале-Рояль в Париже. В Лувре, который по праву имел сомнительную славу самого грязного королевского дворца, для самого гнусного разврата и в качестве отхожих мест использовались любые, первые попавшиеся укромные уголки, поэтому в знаменитой резиденции Бурбонов немудрено было поскользнуться на куче дерьма в любом коридоре, не говоря уже о том, что существовала чрезвычайно высокая вероятность внезапно наткнуться на любовную парочку, усердно занимавшуюся делом и не обращающую особого внимания на шныряющих мимо слуг и высоко титулованных зевак. Благодаря подобным лёгким нравам многие аристократы страдали от модной болезни[209], получившей даже название французской из-за того, что во Франции она имела размах самой настоящей эпидемии. Не лучше обстояли дела в Виндзорском замке или Букингемском дворце в старой доброй Англии, в римских палаццо или во дворце венецианских дожей. Странным исключением был Московский Кремль в далёкой холодной Руси, где Рейнкрафт побывал в 1624 году в составе посольства Священной Римской империи германской нации. Предполагалось, что его рост и телосложение поразят северных варваров, но к огромному удивлению послов Фердинанда II оказалось, что чуть ли не всю Московию населяют люди такого же огромного роста и наделённые медвежьей силой. Особенно громадными и устрашающего, звероподобного вида были стрельцы, охранявшие Кремль, а также местные бароны или, как их там называли, — бояре[210], любимым занятием которых были кулачные бои, устраиваемые в любое время и по любому поводу, особенно на праздники, и обильное возлияние. Последнее занятие юному барону пришлось по вкусу, он по достоинству оценил русскую медовуху и брагу-житовку. Под стать своим боярам и стрельцам был и сам богобоязненный царь Михаил[211]. Рейнкрафта поразила тогда невероятная, почти болезненная чистоплотность московитов: все их жилища, как простые деревянные избы худородных, так боярские и княжеские хоромы, постоянно чистились, скоблились, отмывались и ошпаривались горячей водой. Сами московиты без конца топили бани — странные деревянные сооружения, в которых они создавали невыносимую жару и с каким-то остервенением истязали друг друга берёзовыми прутьями. Когда барон имел неосторожность в канун воскресенья попасть в гости к одному боярину, некоему Василию Бутурлину, он поначалу долго не мог поверить, что на подобную пытку московиты идут добровольно, будучи убеждён, что мытьё в бане-парилке — это следствие какого-то особо изощрённого наказания, наложенного царём на всё, независимо от сословия, население страны. Впрочем, он очень скоро вошёл во вкус и впоследствии даже удивлялся, как обходился без жарко натопленной бани, кваса, медовухи и кулачных боев.