Брунгильда от изумления опешила, потом, не помня себя, бросилась к кучеру, но тот с необычайной ловкостью захлестнул кнутом ноги девушки и резко потянул на себя так, что она упала на спину. Освободив кнут, кучер снова полоснул Рейнкрафта по спине с такой силой, что тот уткнулся носом в мостовую. Кучер наслаждался неожиданной властью над таким человеком, как барон Рейнкрафт, мстил за своего обожаемого хозяина, за те испытания, унижения и страхи, которым он подвергался в течение этого проклятого дня. Он, как и всякое ничтожество, которое природа обделила силой, красотой, происхождением и благородством, был рад возможности в своё удовольствие поиздеваться над полумёртвым и беспомощным рыцарем. С нескрываемой радостью монастырский кучер, ухмыляясь во весь свой широкий рот, наносил удар за ударом по могучей спине Рейнкрафта. Брунгильда, придя в себя, вскочила на ноги, подхватила валяющуюся шпагу и, не помня себя от ярости, бросилась на взбесившегося от безнаказанности монастырского кучера с явным намерением проткнуть этого мерзавца насквозь. Тот только хищно ощерился и на время оставил свою жертву в покое, щёлкнул кнутом. Клинок вылетел из её руки. Однако нескольких мгновений оказалось достаточно для того, чтобы барон невероятным усилием оторвал своё израненное туловище от залитой кровью мостовой и встал на колени. Кучер немедленно развернулся к нему и замахнулся кнутом, но барон успел подставить левую руку — плетёный из сыромятных полосок кожи конец кнута змеёй обвился вокруг неё, и в следующий миг любимец аббата Кардиа с ужасом почувствовал, как какая-то страшная и неодолимая сила потянула его в руки великана. Он попытался было освободиться от кнута, но петля на тяжёлом кнутовище слишком туго затянулась на руке. Почувствовав свой неизбежный конец, кучер отчаянно затрепыхался, словно птица в силках, и заверещал дурным голосом:

— Пощадите! Пощадите! И-и-и! Я больше не буду!

Пронзительный визг, от которого закладывало уши, и тошнотворный запах, исходивший от штанов этого ублюдка, заставили брезгливого аристократа отшвырнуть его в сторону — и напрасно: насмерть перепуганный кучер, всхлипывая, на четвереньках пополз прочь, случайно наткнулся на оброненную Лауэнбургом шпагу, воровато оглянулся, подобрал её, вскочил на ноги и в раскорячку из-за переваливающегося в штанах дерьма, бросился на Рейнкрафта. Едва он успел сделать несколько шагов, как в воздухе просвистел короткий клинок кинжала и впился почти по самую рукоятку в горло кучеру. Этот бросок потребовал немало усилий у барона, который обессиленно повалился на землю, в углах его рта снова появилась кровь.

Брунгильда опрометью бросилась к нему. С неимоверным трудом при помощи девушки барону удалось вползти внутрь экипажа. Уже лёжа на полу между сиденьями, он знаком указал ей на место побоища. Та всё сообразила без слов: подобрала разряженные пистолеты, отстегнула пороховницу и кожаную лядунку со свинцовыми пулями и пыжами от пояса мёртвого солдата, подобрала рейтарскую шпагу барона, полученную в награду за сражение при Дессау и, немного поколебавшись, брезгливо морщась, выдернула кинжал из горла монастырского кучера. Затем со знанием дела быстро перезарядила пистолеты. Плотно перевязав раны возлюбленного обрывком подола собственной рубашки, Брунгильда сунула один пистолет в левую руку барона, а другой положила рядом со шпагой и кинжалом на сиденье и, не теряя больше времени, вскарабкалась на передок кареты, не забыв положить рядом с собой три пистолета. Схватив сильной рукой вожжи, она хлестнула коней подобранным кнутом, лихо свистнула, и карета рванула с места. Краем глаза заметив, как в доме напротив открылась дверь, и на пороге появился высокий монах-иезуит, Брунгильда не раздумывая, выстрелила в него. После чего снова лихо свистнув, пустила четвёрку коней вскачь, нещадно нахлёстывая их. Карета с грохотом понеслась прочь по мощённой булыжником узкой улице.

— Чуть ниже, и твоя голова, брат Гийом, разлетелась бы вдребезги, словно глиняный горшок! — проворчал патер Лемормен, с неподдельным интересом изучая след от пули на косяке двери.

Аббат Гийом несколько бледный, как ни в чём не бывало улыбнулся и, глядя на свою простреленную кожаную широкополую шляпу, сказал:

— Подумать только, один полудохлый ландскнехт и сопливая девчонка играючи разделались с целым отрядом самых отборных воинов общества Иисуса. Теперь я нисколько не удивлюсь, что этот орешек оказался не по зубам даже бедному брату Хуго. Господи, прими его душу!

— Кстати, не мешало бы проверить, что с ним, может, он ещё дышит? — с надеждой отозвался шверинский провинциал.

Аббат Гийом с сомнением покачал головой, но послушно направился к месту побоища.

— Неплохая работа, — пробормотал он с восхищением, разглядывая место кровавой драмы.

Перевернув неподвижное тело коадъютора на спину, он привычным движением профессионального лекаря пощупал пульс на его руке и, приподняв ему веки, заглянул в зрачки.

— Жив каналья! — констатировал аббат Гийом. — Пуля, судя по всему, задела только мышцы шеи.

Морщась от боли в правом плече — следствие лёгкого пулевого ранения во время поединка на мосту с бароном Рейнкрафтом — он удивительно легко поднял своего собрата, ловко вскинул его отяжелевшее тело на левое плечо и быстро, почти бегом, вернулся к дверям, где его с нетерпением дожидался патер Лемормен.

Лишь только аббат со своей ношей скрылся за дверью, как во всех домах на улице захлопали ставни, и из окон высунулись головы любопытных: внутреннее чутьё обитателей этого квартала сработало безошибочно: обыватели мгновенно сообразили, что к их огромному сожалению, захватывающее кровавое представление закончилось, ибо всему прекрасному рано или поздно приходит конец. Добропорядочные бюргеры уже не могли видеть, как Брунгильда, промчав на карете несколько пустынных кварталов, сбавила темп у поворота на главную улицу города, ведущую к дворцу герцога. Заметив, что из-за угла ближайшего дома внезапно вышли генерал-вахмистр фон Илов, Цезарио Планта и шверинский лекарь Отто Штернберг, резко натянула вожжи и облегчённо вздохнула.

Три человека в одинаковых чёрных, плотно облегающих тело одеждах, в чёрных матерчатых шлемах, скрывающих большую часть лица, скорым шагом подошли к резиденции герцога. Дворцовая стража во главе с Гауптманом Девероксом их беспрепятственно пропустила. Все трое несли в руках по ведру, какие-то щётки и веники с длинными деревянными держаками, у каждого через плечо был перекинут моток крепкой верёвки и длинная цепь с круглой гирькой фунтов[240] в десять. Троица уверенно направилась в здание резиденции. Стража у запасного хода по знаку Деверокса их тоже спокойно пропустила.

— Ночи стали совсем короткими, а дни невероятно длинными и жаркими. Завтра — первый день лета. Камины будут разжигать редко. В них за эту холодную зиму накопилось слишком много сажи, — увидев трубочистов, задумчиво констатировал барон Хильденбрандт.

Граф Кински согласно кивнул, снимая свою шляпу и подставляя красивое, с правильными чертами лицо ласковым солнечным лучам, между тем, как Цезарио Планта с рассеянным видом молча глядел вслед чёрным фигурам.

Герцог Валленштейн был предупреждён о визите Отто Штернберга, то есть барона Хильденбрандта. У главного входа на парадной лестнице гостя и сопровождавших его Цезарио Планта и графа Кински встретил дворецкий и, почтительно поклонившись, провёл в роскошную гостиную.

Фехтовальщик и телохранитель его высочества, также как и граф Кински — давний проверенный соратник Валленштейна, который переманил на сторону герцога немало протестантов из Чехии, имел доступ в личные покои герцога в любое время.

Валленштейн сидел за огромным столом из тёмного морёного дуба и разбирал какие-то бумаги. Без всяких церемоний и прочих излишних условностей придворного этикета герцог сразу же, чисто по-солдатски приступил к делу, задав прямой вопрос: