В следующее мгновенье граф ощущает, как жёсткая пеньковая верёвка змеёй обвивает его шею, под ногами внезапно разверзается пропасть, и он падает в жуткую бездонную пропасть — адскую глубь самой преисподней с такой быстротой и стремительностью, что в животе переворачиваются все внутренности и смертельный холод ледяными пальцами сжимает сердце.

Граф Пикколомини просыпался в холодном поту с бешено бьющимся сердцем и с тупой болью во всём теле. Он с трудом поднимался из постели и, тяжело опираясь на руку верного Курта, еле переставляя дрожащие непослушные ноги, плёлся в домашнюю часовню. Какое-то адское пламя любви испепеляло его изнутри. Граф сильно исхудал и осунулся, почти без сна и полное отсутствие аппетита постепенно подрывали его силы. Он забросил верховую езду и фехтование, и случалось, что ночи напролёт проводил в домашней часовне на коленях перед алтарём, страстно молясь о спасении своей души и в то же время проклиная небо за свои земные муки. Порой он терял сознание или забывался распростёртым ниц на холодном мраморном полу часовни. Курт с глубокой горечью смотрел на осунувшееся и побледневшее лицо господина, на чёрные круги под запавшими, некогда весёлыми глазами, которые теперь горели лишь каким-то сухим лихорадочным блеском.

— Чтобы её черти разодрали, проклятую ведьму, присушившую бедного графа насмерть! — со злостью бормотал под нос Курт. — «Не иначе, как эта подлая тварь напустила самую настоящую порчу на моего господина!» — твёрдо решил про себя верный слуга, лихорадочно прикидывая в уме: что бы такое придумать для спасения попавшего в беду хозяина.

— Ваша милость, — обратился однажды Курт к графу, когда тот очередной раз оставил нетронутым великолепный обед. — Вы, ваша милость, нездоровы, и это следствие плохого аппетита. Однако в аптеке папаши Штернберга, насколько я знаю, готовят неплохое снадобье, которое, наверняка, поможет, особенно если сама дочь лекаря немедленно доставит его вашей милости.

Граф слушал назойливую болтовню с полнейшим равнодушием, но поняв, наконец, что речь идёт о Ханне, встрепенулся:

— Господи, я бы всё отдал, лишь бы ещё раз её увидеть.

Курт застал лекаря, беседующим с каким-то высоким худощавым рыцарем. Это был никто иной, как лейб-медик самого герцога Валленштейна — доктор Браун.

Внимательно выслушав рассказ Курта о весьма плачевном состоянии здоровья графа, Отто Штернберг очень удивился:

— Да, похоже, это очень тяжёлый случай, — промычал лекарь, — я был уверен, что граф уже давно вновь гарцует на своём андалузском жеребце.

Криво улыбаясь, он тут же достал из специального шкафчика все необходимые компоненты и, ловко орудуя аптечными весами, быстро приготовил, по его собственному выражению, «чудодейственный бальзам» — настоящий «эликсир жизни», способный поднять на ноги любого, даже самого безнадёжно больного человека, кроме мертвеца, разумеется.

— Бальзам не раз апробирован и ещё никогда не давал осечки! — бодро заявил Отто Штернберг, отдавая Курту лекарство.

Его уверенный тон вселял надежду, но по лицу доктора фон Брауна, наблюдавшего за этой сценой, скользнула странная улыбка.

Ханна прекрасно слышала весь разговор. Сердце у неё больно сжалось от сострадания к возлюбленному. Выбрав подходящий момент, она незаметно скользнула на улицу, увидела поджидавшего её слугу графа.

— Боюсь, этот эликсир жизни в случае с моим бедным господином будет бессильным. Только вы можете исцелить моего умирающего господина. Я даже подумывал, а не пригласить ли на всякий случай священника для соборования? — вполголоса проговорил он, воровато бегая по сторонам косыми глазками.

— Передай его милости графу, что я приду сегодня же, — пообещала Ханна.

— Ханна! — окликнул её отец сердито. — Ты опять норовишь задержать обед его милости барону? Смотри мне, скверная девчонка, если он тебе всыплет по-свойски, я возражать не стану!

Отто Штернберг почему-то не держал в доме ни одной служанки, и Ханне приходилось выполнять всю чёрную и тяжёлую работу, но самой неприятной её обязанностью была забота о постояльце.

Девушка со вздохом взялась за ненавистную корзину, до отказа набитую разной снедью, и поволокла её по крутой лестнице на второй этаж. К удивлению Ханны, барон Рейнкрафт не проявил обычного энтузиазма, увидев доставленный обед. Причину нетрудно было угадать: голова барона была перевязана, сквозь повязку ещё проступала кровь, под расстёгнутой белой рубахой виднелась повязка, туго стягивающая могучую грудь.

— О, Боже! — всплеснула руками Ханна, у которой при виде бедственного положения их беспутного постояльца мгновенно улетучилась досада и неприязнь к барону. — Вы ранены, ваша милость?..

— Какие-то негодяи напали из-за угла, двинули дубиной по голове и слегка поцарапали рёбра шпагой, — неохотно ответил барон.

Тем не менее, сразу было видно, что барон просто бравирует. Он медленно, как бы нехотя жевал свиной окорок и запивал его пивом.

— Вы себя плохо чувствуете, господин барон? — участливо спросила Ханна.

— Прекрасно. Твоё участие не хуже лекарства папаши Штернберга, только оно мне ни к чему, — медленно работая челюстями, ответил Рейнкрафт.

— Неправда, ваша милость! — с жаром воскликнула Ханна. — Сострадание, жалость и христианское милосердие и особенно любовь к ближнему, которую завещал нам Спаситель, способны творить чудеса и лечат лучше всяких эликсиров, ибо излечивают не только телесные раны, но и саму душу. Нет ничего сильнее любви и милосердия к ближним, внушаемых нашим Господом Богом. Поэтому подобная любовь и угодна самому Всевышнему. Я буду молиться за вас, ваша милость, чтобы ваши раны быстрее закрылись, и особенно за спасение вашей души, о чём вы совершенно не заботитесь. А ведь бессмертная душа, которую человеку даровал Всевышний, — хранительница истинной благодати, а также истинной любви к ближнему, — закончила она восторженно.

Рейнкрафт удивлённо уставился прозрачными, словно горные озёра, глазами на Ханну, и — на его небритом лице мелькнула холодная улыбка.

— Бедная девочка, твоя проповедь достойна только что опохмелившегося прелата, а не дочери простого лекаря. Имей в виду, — продолжал он назидательно, — в этом жестоком диком мире правят гнусные пороки, зло и ненависть, а также самая подлая и отвратительная ложь в образе самого отца лжи — проклятого дьявола, и пока отец лжи правит этим развращённым им самим миром, людям в удел достанется только то, что может дать пошлость, коварство, зависть и злоба людская, а попытаешься выжать из этой мерзости какую-либо выгоду для себя — получишь вечное проклятие и, в конечном итоге, уход в небытие. Не дай тебе Бог, фрейлейн, стать жертвой гнусной лжи, коварства и подлости людской. Ведь душа человека — это не только залог бессмертия, но и мрази вместилище, исходящей от самого отца лжи и наложенных проклятием ещё на наших несчастных предков. Поэтому из-за души страдает и тело человека, и поверь мне, телесная боль приносит гораздо больше невыносимых страданий, чем надуманные душевные муки. Это проклятие будет довлеть над всем родом людским до скончания веков... — барон внезапно замолчал, затем откупорил бутылку мозельского, одним духом осушил её прямо из горлышка и повторил: — Запомни: зло и ненависть правят этим диким и жестоким миром. Поэтому берегись людской подлости, коварства и гнусного порока, поверь старому солдату: они ждут своего часа!

После этой странной, явно навеянной винными парами речи, барон, по своему обыкновению, завалился на кровать, чтобы как следует отдохнуть с туго набитым брюхом.

Он до сих пор никогда не вступал с Ханной в такие пространные беседы, и она с некоторым удивлением внимала речам мальтийского рыцаря[174], а затем, внезапно вспомнив о графе, который в это самое время, когда она слушает болтовню полупьяного ландскнехта, может быть, уже находится при смерти, сердито поджала губы и молча вышла. Воспользовавшись тем, что отец и доктор фон Браун вышли на улицу и, о чём-то оживлённо беседуя, скрылись за углом дома в конце квартала, Ханна торопливо переоделась в своё самое нарядное платье и направилась прямиком к особняку графа.