— Ты, грязный минорит, отвечай, кто вас послал и кто вы такие? — грозно спросил герцог. — Только не говори мне, что ты бедный францисканец, совершающий паломничество в Святую Землю, и принял мою карету за военный обоз турок.

Монах молчал.

— Ничего, на дыбе ты будешь разговорчивее! — пообещал ему герцог и приказал: — Связать негодяя и бросить в повозку!

Несчастного крепко скрутили ремнями, и Отто Штернберг к удивлению присутствующих довольно легко для своего возраста одним рывком поднял грузное тело монаха и со всего маху швырнул в свою повозку. Мысль о том, что его аптека будет освобождена от непосильных налогов и всякого рода контрибуций, вероятно, чрезвычайно грела душу Отто Штернберга, и ради этого он, без сомнения, готов был удавить или прибить своей дубинкой не только простого монаха, но и самого Папу Римского.

Ханна брезгливо подобрала подол платья, когда внезапно увидела у своих ног лежащего монаха в серой потрёпанной сутане, от которого шёл тяжкий дух давно немытого тела, мочи и ещё чего-то непонятного, но на редкость отвратительного. Лекарь, заметив реакцию дочери, заботливо оттащил пленника в конец повозки.

— Думаю, он обязательно разговорится, — удовлетворённо заметил лекарь, усаживаясь рядом с дочерью на передке повозки.

Не успели они отъехать и мили от места сражения, как впереди снова замаячили всадники, во весь опор мчавшиеся навстречу. Пришлось снова схватиться за только что заряженные пистолеты. В лунном свете тускло блестели доспехи всадников, среди скакавших впереди трёх офицеров в кирасах выделялся широкоплечий русоволосый красавец без головного убора.

— Похоже, это кирасиры барона Рейнкрафта, — спокойно констатировал фон Илов, засовывая пистолет в седельную кобуру.

Гауптман Деверокс и его гвардейцы вздохнули с облегчением.

Впереди, вырвавшись на несколько корпусов вперёд, скакал на гнедом, могучем, мекленбургском коне молодцеватый красавец офицер.

— Никак граф Трчка, а с ним ротмистр Нойман и граф Кински! — обрадовался фон Илов, узнав среди приближающихся старого приятеля, гауптмана Зигмунда Адама Эрдманна, графа Трчка и воскликнул: — Привет, Зигмунд, а где же Рупрехт? — имея в виду командира полка кирасиров, оберста барона фон Рейнкрафта, прозванного Рупрехтом за исключительную свирепость и невероятно злобный нрав.

— У него весьма важные дела в Гросс-Радене. Поэтому я лично со своим эскадроном прискакал сюда для обеспечения охраны его высочества герцога.

— Вы как раз кстати, — с иронией заметил Валленштейн, высунув голову из окошка кареты, — и, судя по всему, — врагу туго бы пришлось, попадись он вам на пути!

Эти слова герцога вызвали дружный хохот.

Граф, не понимая почему все смеются, едва не обиделся, но когда ему растолковали в чём дело, он долго не мог придти в себя от досады, что не выбрался из Гросс-Радена пораньше.

В Гросс-Радене их встретили праздно шатающиеся подвыпившие кирасиры барона фон Рейнкрафта. Отовсюду слышались крик и ругань разгулявшейся солдатни, вопли избиваемых крестьян, верещанье и плач насилуемых женщин, похабные песни ландскнехтов.

— Уже развлекаются! — с завистью заметили гвардейцы герцога, с досадой поглядывая на не на шутку разгулявшихся рослых померанских, силезских, чешских и прусских наёмников из полка оберста фон Рейнкрафта.

— Можете немного отдохнуть, — милостиво разрешил гвардейцам герцог, выходя из кареты в сопровождении Пикколомини, — но слишком не усердствуйте, если убьёте хотя бы одного местного жителя или сожжёте хотя бы один дом, я велю мерзавца отдать полковому палачу, чтобы с него живьём спустили шкуру и натянули на полковой барабан! А теперь проведите меня к шульцу![172] — добавил он с тонкой усмешкой, что означало: шутить герцог не собирается.

Валленштейн и его небольшая свита расположились в просторном доме местного старосты.

Пожилой крепкий коренастый мужчина, увидя на своём просторном подворье карету самого герцога, повозку шверинского лекаря и целый десяток всадников, вынужден был, проклиная всё на свете, изрядно опустошить запасы своих кладовых, доставая выпивку и еду для солдат. Кроме того, он обязан был позаботиться о корме для лошадей.

— У меня уже остановился один офицер, — сообщил он Девероксу, с нескрываемой злостью наблюдая за гвардейцами герцога, которые вовсю хозяйничали во дворе усадьбы.

— Так где же он? — поняв, что речь идёт о бароне фон Рейнкрафте, поинтересовался гауптман.

— Вылакал почти всё моё мартовские пиво, сожрал целый свиной окорок, самого большого и жирного гуся, а теперь дрыхнет на конюшне! — воскликнул крестьянин, багровый от злости.

— Не хочешь ли ты сказать, грязный мужлан, что офицер его высочества герцога Фридландского и Мекленбургского напивается, как свинья, и, словно какой-нибудь бродяга, валяется в твоей паршивой конюшне? — с угрозой спросил Деверокс, которого дерзость простого крестьянина, хотя и гроссбауэра[173], порядком задела. Впрочем, он прекрасно знал, что для барона подобное поведение было в порядке вещей.

— Так если бы он валялся там один! — с отчаянием воскликнул шульц, в бессильном гневе сжимая тяжёлые кулаки.

Деверокс пожал плечами и направился к конюшне. Рывком открыв дверь, он увидел принадлежавшего Рейнкрафту огромного рыжего мекленбургского коня, мирно стоящего в обществе двух рабочих лошадок шульца и флегматично жующего овёс. Недалеко от стойла на охапке сена валялся исполинского роста офицер с приспущенными штанами, из-за него на белый свет выглядывало кое-что довольно внушительных размеров. Рядом на походном чёрном плаще были брошены стальная кираса, бургундский шлем, пара пистолетов, кинжал, простая кожаная перевязь с огромной рейтарской шпагой и широкий кожаный пояс с пристёгнутой к нему пороховницей. На этом всем добре покоилась огромная, поросшая рыжеватым волосом, красная, словно огонь, ручища, другая рука великана по-хозяйски расположилась под подолом юбки некоего пышнотелого создания. Подол был бесстыдно задран, открыв белые крепкие ноги с плотными икрами и мощными ляжками. Светлая рубашка сползла с округлых плеч, наполовину обнажив довольно крупные полушария красивой груди. Женщина полулежала, опершись на локоть, и мурлыча, как сытая кошка, поглаживала крепкой крестьянской ладонью густую шевелюру офицера. Вокруг парочки валялись обглоданные гусиные кости и свиного окорока и двухвёдерный, судя по всему, уже пустой бочонок из-под пива.

— Он и в самом деле дрыхнет, так что можешь забрать свою благоверную, — буркнул гауптман Деверокс и сплюнул, поспешно покидая конюшню.

Расположившись с относительными удобствами в просторном доме, Валленштейн после ужина распорядился доставить к нему пленного монаха.

Граф Пикколомини нехотя отправился за пленником, которого заперли в свином хлеву. Брезгливо морщась от отвратительного зловония, стараясь не запачкать в вонючей жиже ботфорты с большими отворотами, украшенными настоящими брабантскими кружевами, граф осторожно подобрался к низкой дверце и отодвинул засов. Надушенным кружевным платочком прикрыв свои чувствительные ноздри, заглянул внутрь. Связанный монах неподвижно сидел в углу.

— Эй ты, душегуб! Выходи! С тобой желает побеседовать его высочество герцог Фридланский и Мекленбургский!

Монах в ответ даже не пошевелился.

— Ты что, оглох? — с раздражением воскликнул граф.

Однако, монах по-прежнему никак не реагировал.

— Чёрт тебя побери, святоша! Сейчас ты у меня быстро очнёшься! — заорал Пикколомини и, чертыхаясь, вошёл внутрь и направился к монаху, который сидел в углу» уронив голову на грудь.

Взбешённый граф схватил его за капюшон сутаны и сильно встряхнул. Минорит как-то неловко, боком свалился на землю, сплошь покрытую навозной жижей. Приглядевшись, Пикколомини, к своему удивлению, обнаружил, что тот мёртв: на спине бедняги, как раз между лопаток, он заметил небольшое отверстие от удара кинжалом.