— Что ты хочешь? — хрипло спросил Хильденбрандт.

— Гарантий, — продолжал криво улыбаться Мертич. — А гарантией может послужить только хороший залог, а сейчас лучший залог — это баронесса и твоя дочь. Они и останутся в Градиске до тех пор, пока береговое братство не утрясёт все свои дела с герцогом, и нам позволено будет покинуть крепость, чтобы мы могли спокойно поделить между собой эти деньги, заработанные кровавым потом.

— Похоже, ты даже не понимаешь, о чём говоришь, — сказал барон. В его голосе звучал металл. — Ты даже не представляешь, куда тебя занесло и как ты сильно рискуешь.

— Не больше, чем ты, Одиссей, но, может, обойдёмся без лишних угроз? Я ведь тебя отпускаю на все четыре стороны, — спокойно сказал адмирал, но тут же добавил жёстко: — Баронесса с дочерью останутся в Градиске!

Изуродованное шрамами чисто выбритое лицо барона сделалось непроницаемым, и он лишь процедил со зловещей улыбкой:

— Этот разговор тебе дорого обойдётся, Вук. Ты даже не представляешь, в какую передрягу влип. Прощай! — С этими словами он двинулся прямо на дула мушкетов в двери.

— Пропустите его! — велел Мертич. — Прощай, Одиссей, и не поминай лихом.

30 сентября 1617 года гарнизон пиратской крепости Градиски капитулировал.

Герцог сдержал своё слово, обещая «справедливость и прощение». Прибывшие с ним отцы-иезуиты и инквизиторы во главе с патером Вильгельмом Леморменом немедленно принялись за дело, объявив, что оно основано на высоконравственных принципах справедливости и всепрощения, и это означает, что за всякое злодеяние, согласно высшей справедливости, обязательно необходимо нести наказание, но перед этим провинившимся Церковь даст возможность покаяться и получить прощение. Поэтому герцог Штайермарк по совету патера Лемормена решил всех рядовых ускоков на всякий случай отправить на каторжные работы, предварительно милостиво даровав им возможность покаяться и получить от Церкви прощение. Патер Лемормен лично прочитал этим несчастным духовное напутствие перед тем, как их заковали в кандалы, он беседовал и с главарями ускоков, которых приговорили к смертной казни через повешение. Перед приведением приговора в исполнение патер лично исповедовал их и даровал им «прощение» от имени Церкви, впрочем, многие ускоки отказались от его услуг, поскольку исповедовали православие.

Казнь происходила на глазах у закованного в кандалы и сидящего в специальной железной клетке, погруженной на телегу, ошеломлённого происходящим адмирала Мертича. Когда первый десяток его верных побратимов закачался под высокой перекладиной, он, глядя в холёное лицо герцога, сидящего в резном кресле под балдахином в окружении свиты из иезуитов и высших офицеров, гневно воскликнул:

— Ты же обещал нам справедливость и прощение!

— Вы и получили ту справедливость и то прощение, которое заслужили, — резонно заметил Штайермарк. — Однако, я почему-то не вижу знаменитого Одиссея? Впрочем, кажется, здесь в Градиске осталась его подружка — баронесса фон Лютцов с дочерью. Поэтому было бы очень неплохо, чтобы Одиссей добровольно явился на наш справедливый суд, и ему тоже будут гарантированы справедливость и прощение. В противном случае дыба и испанские сапоги могут несколько подпортить внешность прекрасной баронессы.

— Вы не сделаете этого! — крикнул Мертич, хватаясь за решётку. — Баронесса не имела Никакого отношения к делам Одиссея, она даже отказалась с ним вступить в законный брак и обвенчаться в Церкви!

— Так ты признаешь всё-таки, что он совершал злодеяния, которые ты почему-то называешь «делами»? — усмехнулся герцог.

Мертич ничего не ответил и понурил голову, поняв, какую он страшную ошибку совершил, не поверив предупреждению Одиссея.

— Злодеяния совершал только я, и только я, — произнёс он мрачно.

— Ну, что же, спасибо за откровенность. Этот интересный разговор мы обязательно продолжим в более подходящем месте.

В этот же день разговор, в котором активно участвовали опытные полковые палачи, продолжился в мрачном подземелье крепости.

Герцогу хотелось любой ценой выяснить тайну сокровищ берегового братства. Он, сидя в удобном кресле, с холодным любопытством наблюдал за пытками и был крайне удивлён выдержкой и стойкостью главаря ускоков.

— Ты слишком жаден, ускок, а жадность и алчность — это смертный грех, который очень вредит здоровью, — сказал он насмешливо, когда палач очередной раз окатил потерявшего сознание Мертича холодной водой. — Боюсь, твоя алчность доведёт тебя до кипящего масла, — предупредил герцог голосом, полным неподдельного сочувствия, и ласково добавил: — Как ты смотришь на то, чтобы тебя окунуть в котёл с кипящим маслом хотя бы по щиколотки?

— Ваше высочество, — обратился патер Лемормен к герцогу, — есть гораздо лучший способ развязать язык этому скряге.

— Какой? — оживился герцог.

— Допросить на глазах у этого алчного упрямца известную грязную блудницу и любовницу Одиссея баронессу Гертруду фон Лютцов. Думаю, что это быстро развяжет ему язык, — при этих словах стоящий рядом с патером Леморменом высокий молодой монах-иезуит, которого звали Иоганн-Збергардт Нитард, сильно побледнел, он только недавно был произведён в светские коадъюторы и ещё не привык к жутким зрелищам пыток.

— Это замечательная мысль, — обрадовался герцог фон Штайермарк.

Когда в мрачный застенок втолкнули баронессу, подвешенный на дыбе, весь покрытый язвами и кровоподтёками Вук Мертич прохрипел:

— Я всё скажу. У меня есть карта, точнее, половина карты, на которой указано, где спрятаны сокровища.

На следующий день в гавань бывшей столицы ускоков прошмыгнул небольшой двухмачтовый бриг. У него на носу красовалась надпись «Гансхен», выведенная красным готическим шрифтом.

Бриг, ловко маневрируя, уверенно подошёл к пристани и пришвартовался. По сходням трапа на пристань не торопясь сошёл сам... барон Хильденбрандт.

Барон уверенно прошёл по замершим улицам Градиски и направился прямо к цитадели, где теперь находилась ставка герцога. При входе в цитадель его уже встречал оберёт Мансфельд, один из новоиспечённых имперских графов, который потребовал его шпагу. Барона провели в зал, где ещё недавно собирались капитаны пиратских судов, чтобы обсудить с адмиралом Мертичем свои насущные проблемы. Теперь же здесь перед горящим, несмотря на тёплый осенний день, огромным мраморным камином удобно развалился в кресле сам герцог Фердинанд, попивая вино из хрустального бокала. Рядом с креслом торчали патер Лемормен и ещё один худощавый иезуит с правильными чертами лица. Это был Нитард, который, взглянув на вошедшего, сразу его узнал: ещё бы, всего четыре года назад Хильденбрандт при довольно странных обстоятельствах спас его вместе с ещё несколькими иезуитами и тремя дюжинами юных воспитанников Парижского иезуитского коллегиума от турецкого рабства.

Несколько поодаль, у массивного, заваленного бумагами, морскими лоциями и картами стола с глобусом стоял новоиспечённый имперский граф, лейтенант герцога Альбрехт фон Валленштейн.

— С благополучным прибытием, Одиссей! Добро пожаловать в Градиску! А мы тебя хоть и не ждали, но очень рады твоему прибытию. Похоже, ты умеешь приятно удивлять друзей, — искренне обрадовался герцог, отхлёбывая глоток из бокала.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь, ваше высочество. Поэтому я и здесь, — с бесстрастным выражением лица ответил барон, отвешивая глубокий поклон. Внезапно он встретился с напряжённым взглядом Валленштейна, но не подал виду, что узнал его, и продолжил: — Я явился к вам с предложением выкупа адмирала Мертича и других оставшихся в живых членов нашего братства, а также баронессы Гертруды фон Лютцов, с которой я давно обручён.

— Настолько давно, что у вас даже подрастают дети, — хохотнул герцог, разбрызгивая из бокала вино.

— Ваше высочество, я предлагаю вам четыре миллиона цехинов, — с непроницаемым лицом произнёс барон ровным голосом.

— Сколько? — не поверил своим ушам герцог и уронил бокал на ковёр. Голос его вдруг стал тонким и писклявым, нижняя губа ещё сильнее выпятилась вперёд.