Дождавшись того времени, когда солнце очутилось на юго-западе и слепило яркими лучами глаза пикинёров и мушкетёров герцога, Ибрагим-паша снова бросил свою отборную пехоту в атаку, собираясь при удачном исходе направить в образовавшуюся брешь всю свою многочисленную конницу.

Перед густыми цепями янычар шёл Ельчи-бей, держа в руке копьё с насаженной на остриё головой. Звуки огромного казана, превращённого в барабан, должны были разжечь пламя безумной отваги в сердцах атакующих. Однако на этот раз на них внезапно обрушился такой страшный шквал огня, что наблюдавший за сражением в подзорную трубу Ибрагим-паша схватился за голову и завопил, что проклятые негодяи погубили лучшую часть его войска.

Негодяями были генуэзцы Джеронимо Беккариа и Америго Умбальтини, принявшие имена Юроним-заде и Имерик-заде. Чтобы насолить давнему торговому конкуренту Генуи, а именно республике Венеции, они, заручившись поддержкой султана, втянули турок в такую сомнительную авантюру, как поход во владения Габсбургов. Цель похода: перехватить армию герцога Штайермарка, движущуюся в сторону Градиска д’Исонцо, что обеспечило бы затягивание Ускоковой войны и было очень выгодно Генуе.

На поле боя, где легло почти три четверти турецкой пехоты, наступило угрожающее затишье. Ночью никто из солдат и офицеров армии герцога не сомкнул глаз, ожидая коварных ночных вылазок турок, но противника кнехты и рейтары больше так и не увидели. Потеряв почти треть личного состава, Ибрагим-паша ночью тайком убрался из владений Габсбургов.

В Порте с тех пор заговорили о полководческом гении герцога Штайермарка, что сыграло в будущем не последнюю роль в его избрании императором. Был и ещё один итог этого боя: султан Осман, собиравшийся предпринять поход на Вену, призадумался над тем, стоит ли втягиваться в затяжную войну с империей Габсбургов?

Валленштейн опасался подвоха со стороны турок: разведка донесла, что турецкие колонны быстро, на этот раз зря, отходят в сторону своих владений за рекой Купой.

Герцог решил было преследовать неприятеля, но его боевой пыл быстро охладил Валленштейн, вскользь заметив, что всё-таки лучше сохранить силы для военной кампании на побережье Адриатики и вовремя добраться до Градиски д’Исонцо, чем распылять их на погоню, при этом рискуя угодить в ловко устроенную западню. Мансфельд, который рвался в погоню, принялся было насмехаться над Валленштейном, который спокойно заметил:

— Твоя горячность когда-нибудь сыграет с тобой злую шутку.

— Не думал, что есть рыцари, которые путают храбрость с горячностью! — воскликнул оберст. — Не из-за того ли, чтобы иметь лишний повод — избежать сражения?

— Именно из-за этого, — спокойно ответил Валленштейн, — лучше избежать сражения, чем проиграть его.

В правоте слов Валленштейна он сможет убедиться через девять лет во время битвы при Дессау, но пока излишняя самоуверенность не покидала незаконнорождённого сына принца Люксембургского. Дело чуть не дошло до дуэли, но герцог тотчас со свойственным ему дружелюбием и отзывчивостью успокоил рыцарей, пригрозив военным трибуналом, и, перейдя, как обычно, от бешеной злобы к беспечному благодушию, после небольшого колебания обоим соперникам присвоил титулы имперских графов[129], что, однако, их не примирило. Необходимо упомянуть о том, что решающую роль в присвоении этим рыцарям графских титулов сыграло влияние духовника герцога, иезуита патера Вильгельма Лемормена: орден иезуитов продолжал держать под пристальным вниманием деятельность Валленштейна.

Когда войска герцога Штайермарка миновали роковой для турок холм, у обочины дороги, ведущей на Ястребарско, все солдаты и офицеры увидели колья с насаженными на них скрюченными в агонии трупами двух генуэзских ренегатов.

Венеция и её могучие союзники почти четыре года не могли взять опорную базу пиратов и очистить Адриатику от них раз и навсегда. Только когда армия герцога 29 сентября 1617 года подошла к Градиске д’Исонцо, то дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки, но отнюдь не благодаря военному гению новоиспечённого короля Чехии, и тем более не доблести его солдат и офицеров: ускоки, будучи подданными герцога Фердинанда фон Штайермарка, рассчитывали на благородство и справедливость владетеля Штирии, Каринтии и Крайны, сами открыли ворота крепости. Подвиги ускоков на море снискали им заслуженную славу и уважение тех, кто ненавидел турок и боролся за освобождение христианских народов от османского ига. Правда, за ускоками числились некоторые грехи, в частности, взятие Зары, но прошло оно почти бескровно, и ускоки могли надеяться на справедливое правосудие со стороны своего владетеля, который твёрдо им обещал «справедливость и прощение», если гарнизон Градиски не окажет сопротивления и откроет перед ним ворота.

Адмирал Мертич принял решение сдаться на милость герцога и, как его не отговаривал Хильденбрандт, упрямый серб оставался непоколебим.

— Герцог дал слово рыцаря, и я не вижу причины не доверять его высочеству, — сказал главарь ускоков.

— Запомни, адмирал, монархи, как и другие высокие владетельные особы, живут по иным законам, чем мы, простые смертные, они подходят ко всему со своей меркой, — настойчиво объяснял ему барон.

— Ты стал слишком подозрительным после того, как побывал в турецком рабстве, и, вероятно, разучился отличать благородных христианских монархов от коварных басурман. Я отлично знаю, что турки могут обмануть, чтобы из этого извлечь выгоду, но настоящий христианин, если он к тому же настоящий рыцарь — никогда! — резко заявил Вук Мертич. — Впрочем, если ты так опасаешься подвоха, можешь тайком покинуть крепость ещё до того, как я прикажу открыть ворота перед его высочеством герцогом.

— Ты хотел сказать: до того, как сдашься, — поправил его барон. — Кстати, ты, возможно, забыл, что именно христиане упекли тебя в турецкое рабство.

Послушай, Одиссей, — с угрозой процедил сквозь зубы Мертич. — Хотя мы с тобой и давние побратимы, давшие клятву верности береговому братству, но ты должен знать, что всему есть границы. Ты, видно, настолько уверен в своих подозрениях и в умении владеть оружием, что просто открыто бросаешь мне вызов! Что ж, я готов скрестить с тобой клинки хоть сию минуту. Изволь достать свою шпагу! — с этими словами Вук Мертич обнажил клинок турецкой сабли.

Барон фон Хильденбрандт даже не пошевелился и лишь с укоризной поглядел на побратима единственным глазом и молвил:

— Вооружённый шпагой, я буду иметь преимущество в данный момент. Однако нам торопиться некуда, ибо за убийством одного из нас дело не станет. Клянусь бородой императора Фридриха I Барбароссы[130], к твоей смерти я буду непричастен. Судя по всему, довольно скоро этим займётся его высочество герцог Штайермарк. Прощай. Когда окажешься на дыбе, вспомни наш последний разговор. — Хильденбрандт хотел ещё что-то добавить, но только с безнадёжным видом махнул рукой и, резко повернувшись, направился к двери.

— Минутку, — остановил его адмирал Мертич. — Ты намереваешься в одиночку покинуть Градиску или собираешься прихватить с собой баронессу с дочерью?

Барон мгновенно обернулся к адмиралу Мертичу.

— О чём это ты? — спросил он ледяным тоном.

— Разумеется, о сокровищах нашего братства — дублонах, скудо, неаполитанских реалах, сицилийских унциях и прочих золотых монетах на сумму в почти четыре миллиона цехинов и о месте их хранения, которое теперь мы знаем оба, — вкрадчивым голосом сказал адмирал.

— Ну и что? — насторожился Хильденбрандт.

— А то, что нет никакой гарантии, что с твоим уходом тайник не окажется пустым, словно брюхо нищего, — криво усмехнулся Мертич.

— Ты с ума сошёл? Я только возьму свою законную долю в пятьсот тысяч цехинов, — возмутился барон.

— Возможно, что ты именно так и намереваешься поступить, но где гарантия, что ты не передумаешь в последний момент? — упрямо повторил Мертич.