Валленштейн за свою короткую бурную жизнь не получал увечий, пока ему всё благополучно сходило с рук, однако бесконечно так долго не могло продолжаться, и он это прекрасно понимал, поклявшись, что больше не будет испытывать Судьбу. Его рейтары, чудом выжившие, валяясь под овчинными тулупами на казачьих возах, метались в горячечном бреду. Та же участь постигла и большинство уцелевших ляхов, за исключением хорунжего Пржиемского. Он, казалось, был сделан из железа и уже красовался в седле, орал какую-то несусветную чушь, подбивал всех идти походом на Сучаву, а затем на сам Константинополь, сыпал страшными проклятиями в адрес господаря и грязно ругался, грозясь разорить столицу Молдавского княжества и под корень вырезать всё «подлое отродье Арона-Воеводы». По приказу Конашевича-Сагайдачного его сняли с коня, насильно влили в глотку почти целую фляжку горилки, затем связали и бережно уложили на воз, прикрыв овчинным тулупом, после чего неистовый лях, наконец, угомонился.

Полковник на этот раз повёл своё войско в сторону Заставны, решив как можно скорее оставить эти проклятые места, где молдавскими господарями было совершено кровавое злодеяние, память о котором навеки осталась в старинных преданиях, а страшное место недалеко от Тарашан было прозвано Красной Дубравой[96].

Валленштейн, оседлав верного Шпатца, которого, к счастью, казаки сумели отбить у молдаван, скакал впереди колонны, рядом с Конашевичем-Сагайдачным. Едва они отъехали миль пять от проклятого места, как навстречу им попался одинокий сгорбленный старик с длинными седыми лохмами грязных, сальных волос, выбивающимися из-под старой качулы, и с клочковатой, неряшливой бородой, развевающейся на пронизывающем до костей холодном ветру. Он долго униженно кланялся проезжавшим мимо казакам, клянча гнусавым голосом милостыню и показывая многочисленные прорехи на своей одежде, сквозь которые просвечивалось жёлтое костлявое тело, что-то бормотал на русском и валашском языках. Кто-то из сердобольных казаков бросил ему несколько медяков, и старик, склонившись в глубоком поклоне, со снятой шапкой в трясущейся руке стоял у обочины, благодаря благодетелей до тех пор, пока его не миновала вся колонна всадников и весь обоз.

Повозка Ингрид замыкала обоз, и едва она поравнялась с нищим стариком, как тот, дрожа от лютой стужи всем своим тощим телом, заголосил гнусавым голосом:

— Подайте хотя бы кусок чёрствого хлеба! Подайте Христа ради! Подайте, иначе я сейчас упаду и больше не поднимусь!

Сердобольная шведка достала из-за пояса монету и бросила ему в протянутую шапку.

— И хлеба! Хлеба, я не ел уже два дня! Хлеба... хлеба... Ох, я, кажется, умираю! — С этими словами старик зашатался и со стоном свалился на обочину дороги.

Ингрид не смогла безучастно наблюдать за мучениями несчастного старика и натянула вожжи. Она легко соскочила с передка фургона и, подбежав к распростёртому на земле телу, приподняла его.

— Давай я тебе помогу, усажу в свой фургон и довезу до ближайшей корчмы, где ты сможешь согреться, поесть и отдохнуть. Вот тебе на это целый талер.

— Спасибо, внученька. Дай Бог тебе здоровья, — стучал зубами старик, пока Ингрид бережно вела к фургону.

Усадив его рядом с дремавшими рейтарами, которые после перенесённых мучений дремали, накрытые тулупами, и даже не заметили нового соседа, Ингрид, дав ему выпить несколько глотков водки из своей походной фляжки, сунув в дрожащую руку краюху хлеба, ломтик сала и луковицу, поспешила взяться за вожжи.

Оглянувшись и отодвинув полог, она увидела, как старик продолжает жадно уминать хлеб и сало. «Если так лопает, значит, не больной и выживет, — решила про себя Ингрид. — На вид он ещё довольно крепкий старичок, только слишком тощий». Она была довольная, что спасла несчастного старика, что, безусловно, зачтётся ей на том свете, как это обещают христианские попы. Однако её не покидало какое-то тревожное чувство, причину которого она не могла объяснить.

Старик почти полчаса лежал неподвижно, внимательно следя из-под опущенных век за маркитанткой. Наконец, убедившись, что она больше не проявляет интереса к его особе, осторожно приподнял голову и, беглым взглядом окинув внутреннее убранство фургона, увидел напротив себя то, что ему и было нужно: клетку с голубями дочери господаря. У одного из голубей на лапке он заметил красную нить, а у другого — чёрную. Старик ухмыльнулся и внезапно легко для своего почтенного возраста поднялся на ноги, пробрался к клетке, не мешкая открыв дверцу, ловко выудил из неё голубей, торопливо спрятав их за пазухой.

— Дедушка, что это ты делаешь? — внезапно раздался голос маркитантки.

— Ничего особенного, внученька, просто эти голуби такие упитанные, такие вкусные на вид, что у меня слюнки потекли, — не докончив фразу, старик, прежде чем Ингрид успела опомниться, внезапно ударил её по голове сорванным с крючка фонарём. Тело девушки скрылось за пологом, её руки выпустили вожжи. От неминуемой смерти её спасло то, что один из рейтар вдруг зашевелился, осоловело уставился на старика, пробормотав по-немецки: «Was ist los? Wer bist du?[97] — тут же получил удар кинжалом в горло, захрипел, дёрнулся несколько раз всем телом и затих. Двум остальным рейтарам старик со знанием дела быстро перерезал глотки. С улыбкой посмотрев на дело рук своих, он осторожно выглянул из фургона наружу, приподняв задний полог, — дорога была пустынной, только вороны клевали свежий навоз, оглашая воздух противным карканьем, — старик, ухмыляясь, выпустил голубя с чёрной меткой на лапке, тихонько свистнул и пробормотал под нос, хихикая:

— Ишь ты, хитрая бестия, — лучших птичек подарила этому долговязому тевтону. Могу поклясться чем угодно, этого голубка он ни за что бы не выпустил. Любопытно, какую весть принесёт эта птичка самой красивой девушке Молдавского княжества? Уж ясно, что не радостную! Вот будет потеха!

С этими словами он ловко выпрыгнул из повозки, не забыв прихватить тулуп, и, воровато оглядевшись, юркнул в лесную чащу, где в надёжном месте у него были спрятаны две добрые лошади со всем необходимым.

В это время Валленштейн вёл беседу с полковником Конашевичем-Сагайдачным, невольно морщился, поскольку тряска в седле отдавалась болью во всём его теле.

— Во владениях молдавского господаря есть где разгуляться, — говорил казачий полковник, — но надо это делать с умом, а не так, как наш бедный хорунжий.

— Поэтому-то вы и избрали такой странный маршрут, когда отделились от войска гетмана? — спросил Валленштейн.

— Ляхи вообще предпочитают воевать за честь, — полковник лукаво усмехнулся, — а мы, казаки, — за деньги. Как говорит мой сотник Иван Мак: «Кому чего не хватает, тот за то и воюет». На самом деле мне необходимо было избавиться от опеки гетмана, и я сделал вид, что севернее Хотина ухожу на Подолье и дальше в родную Сечь. Эх, как я по ней соскучился! Однако казаки не привыкли порожняком возвращаться из походов, да и с молдавскими господарями у нас старые счёты.

— Но ведь между польским королём и молдавским господарем заключён мирный договор! — ужаснулся Валленштейн.

— Король Сигизмунд III умудрился заключить мирные договора и с крымским ханом, и с турецким султанов, — цинично усмехнулся полковник. — Так что же теперь нам отказаться от походов к Чёрному морю к берегам Порты или оставить в покое ханов Гиреев[98], которые несмотря на всякие там договоры каждый год устраивают охоту в южных украинах Речи Посполитой? Правда, гетман Конецпольский уже нанял французского инженера Гийома де Боплана, чтобы построить крепость на Кодаке и запереть нам выход в Чёрное море, но это ещё по воде вилами писано — насколько удастся гетману лишить казаков права на законную добычу. До сих пор это никому не удавалось.

— Вы уверены, что у вас достаточно сил для этого?

Ведь с господарем шутки плохи. У него под рукой сильная армия, — справедливо усомнился Валленштейн.