Превратился в волка — и будь здоров. Ведь я — оборотень, — серьёзно ответил бывший вожак гайдуков.

Утром, едва взошло солнце, перед воспалённым взором Валленштейна предстала высокая сутулая фигура смуглого горбоносого человека в простой крестьянской одежде. Апрод Курджос опустился перед рыцарем на корточки и тихо пропел:

Затем, помолчав, спросил, доставая фляжку из торбы, перекинутой через плечо:

— Тебя, наверное, после вчерашней тяжёлой работы мучает жажда? В глотке наверняка пересохло? Тогда выпей со мной. Я тебя угощаю этим замечательным винцом.

На, бери фляжку. Не хочешь? Странно! — искренне удивился апрод Курджос и снова запел:

После весёлой песенки апрод тонкой струёй вина, играющей на солнце всеми оттенками рубина, пропитал землю перед самым носом Валленштейна и затем, сделав изрядный глоток из фляжки, громко причмокнул губами и ухмыльнулся, обнажая гнилые зубы. За этим приятным занятием его застал спэтар Урсул и одобрительно заметил:

— Скоро будет очень жарко, поэтому надо впрок утолить жажду. Не так ли, доблестный рыцарь? Что мы можем для тебя сделать? Говори, не стесняйся!

— Не мешайте любоваться восходом солнца, — ответил Валленштейн.

— Тебе, наверное, холодно и мало света? — засмеялся спэтар. — Ничего, это не надолго. Скоро будешь греться до конца своей короткой жизни. Ха! Ха! Ха!

— В этом мире для тебя больше солнечного света нет! — взвизгнул апрод, на которого хладнокровие и спокойствие Валленштейна подействовали, словно красная тряпка на быка. — Проклятый шваб, думаешь, я не знаю о твоих похождениях в Сучаве?..

Договорить апрод не успел. Верхом подскакал заспанный Лупул, мрачным взглядом окинул открывшуюся перед ним картину, тут же плетью огрев апрода по спине, велел:

— Убирайся, болван! — и затем обратился к Валленштейну: — Последний раз спрашиваю, с какой целью ты вернулся в Молдову?

— Это моё дело, — прохрипел Валленштейн, еле ворочая пересохшим языком.

— Ну, что же, ты сам этого хотел! — воскликнул княжич и, обратившись к изнывающему от нетерпения спэтару, не скрывая досады, сказал: — Я сейчас уезжаю в Сучаву, поэтому ты лично отвечаешь за всё, что здесь произойдёт. Кончай с ними всеми! Но для начала пройдись плугом по ляхам, а когда всё поле будет как следует «вспахано», забросай этих упрямых тевтонов хворостом и подожги! Зрелище будет потешным! Жаль, что у меня нет времени полюбоваться! — С этими словами Лупул огрел плетью своего недовольно всхрапнувшего великолепного аргамака, выругался самыми грязными словами и умчался прочь.

Спэтар с глубоким поклоном проводил Лупула взглядом, радостно улыбнувшись в чёрную, блестящую бороду, рявкнул своим воякам:

— Готовь плуги, бездельники! Запрягай лошадей, да побыстрее! Пора приступать к осенней пахоте! Ха! Ха! Ха!

Дальше начался сущий ад. Холодный осенний воздух сотрясали такие крики, вопли и стоны, что лошади, запряжённые в плуги, шарахались из стороны в сторону, не слушая ругани и окриков «пахарей», которые с трудом удерживали в руках чепиги. Чтобы успеть выполнить приказ Лупула, в работе приняли участие даже офицеры, включая и самого спэтара. Он, сбросив с себя дорогую соболью шубу, сам, только ради собственного удовольствия, взялся за чепиги. Пахали в так называемый склад — от краёв поля к середине. «Пахари» со смехом состязались между собой, стремясь опередить друг друга и выйти на середину «поля», где были зарыты самые знатные шляхтичи.

Вероятно, ещё никогда и нигде в целом мире так сильно и обильно не удобряли человеческой кровью землю, как в этой дубовой дубраве на окраине Кузминского леса. Даже сам Стефан Великий не додумался до подобной казни. Такое было под силу разве что Тамерлану[94] или библейскому царю Давиду[95].

Начало смеркаться, когда почти всё было кончено, и только в самой середине кровавого поля осталась узкая полоска уцелевших голов. После того, как плуги и тяжёлые бороны пройдутся по этой полосе с торчащими из земли головами с широко разинутыми в отчаянном крике, чёрными провалами ртов и с от смертельного ужаса вылезшими из орбит глазами, тогда примутся и за немецких рейтар. Последних ожидала ещё более страшная участь: их живьём поджарят в костре, в пламени окажутся только их головы, а тело, зарытое в холодную землю, будет надёжно защищено от огненного вихря. До такой жуткой и мучительной казни вряд ли додумался бы самый свирепый варвар.

У Валленштейна от ужаса шевелились волосы на голове, он понял, что пришёл его конец. Солнце уже закатилось за холм, покрытый почерневшим от листопада лесом, а помощи, обещанной Томой Кинэ, всё ещё не было. «Впрочем, стоит ли верить гайдуку? Лесной вор — он и есть лесной вор», — решил Валленштейн, и им овладело какое-то тупое безразличие.

Спэтар Урсул, сумевший опередить остальных «пахарей», готовился пройтись плугом по оставшимся ляшским головам, в числе которых был и хорунжий Пржиемский, у которого от ужаса начал мутиться разум, он хохотал во всю глотку, выкрикивал в адрес палачей проклятия и угрозы. В это время между деревьями замелькали какие-то неясные тени, послышались сдавленные стоны зарезанных часовых и караульных. И всё же кто-то из них успел поднять тревогу. Впрочем, казаки-пластуны сотника Мака своё дело знали, и никто из караула не уцелел. В бой вступила казачья сотня, подкравшаяся к самой поляне, а затем налетела конница под командованием Конашевича-Сагайдачного. Он с полком лихих рубак появился в самый разгар боя и, хотя нападение казаков было внезапным и хорошо подготовленным, сам Лупул был уже далеко на пути в Сучаву, а спэтар Урсул, не растерявшись, сумел организовать отступление в сторону Тарашан, которое, впрочем, больше походило на паническое бегство. В Тарашанах он попытался остановить казаков, став у села лагерем, ему удалось продержаться до рассвета, но, когда он увидел развёрнутые казачьи сотни, которые с пиками наперевес неслись на его лагерь, и всадника-исполина, ведущего в атаку этих казаков, спэтар Урсул сообразил, что лучше всего оставить поле боя за противником, бросив на произвол судьбы и собственную пехоту, и воинское имущество. Казаки долго преследовали противника, нещадно рубили саблями, но спэтару Урсулу с частью конницы удалось ускользнуть, бесследно исчез и апрод Курджос.

Несмотря на дикую боль во всех суставах и мышцах, на невыносимое жжение в многочисленных ранах, оставленных кнутом, Валленштейн опорожнил почти полфляжки крепкой казачьей водки, настоянной на калгане, и, закусив луком, велел рейтарам найти шпиона во что бы то ни стало, но проклятый апрод исчез, словно провалился в преисподнюю. Победителям достался не только весь обоз молдаван с изрядным запасом продовольствия, пороха, свинца, фуража и прочего воинского имущества, но и вся артиллерия, состоящая из двух турецких пушчонок, а также брошенное в панике личное оружие и снаряжение. Войсковую казну, судя по всему, спэтару удалось спасти.

— Нам следует немедленно уходить в пределы Речи Посполитой, господарь нас никогда не простит, — заметил полковник Конашевич-Сагайдачный, критическим взглядом окидывая фигуру Валленштейна. Несмотря на то, что он уже успел достать из маркитантского фургона свою запасную одежду и переодеться, всё же теперь мало напоминал того блестящего рыцаря и аристократа с древней родословной, каким его впервые увидел полковник.