— Что тебе нужно, Красная Харя? Чем могу служить? — спросил Валленштейн по-немецки.

В ответ Баба молча попыталась его обнять.

— Э, нет! Изыди, исчадие ада, — промолвил он уже по-чешски, делая отрицательный жест. — Иди лучше к грязным цыганам, они будут под стать тебе, похотливая скотница.

Баба молча сорвала маску и перед поражённым Валленштейном предстала... Флория-Розанда.

— Мы с Ингрид шутки ради переоделись на Деда и Бабу, а затем устроили возню во дворе, у костра, а потом поменялись лохмотьями.

— Шутка, безусловно, забавная, ваше высочество, но я не пойму... — начал было Валленштейн растерянно.

— Почему я здесь? — оборвала его Флория-Розанда. — Я люблю тебя, герой, — сказала она с печальной улыбкой, глядя ему прямо в глаза. С этими словами она схватила его широкие солдатские ладони в свои маленькие изящные руки и прижалась к ним своим разгорячённым лицом. Затем она снова заглянула в его светло-серые глаза, рывком обняла за могучую шею и прижалась к широкой мускулистой груди, жарко шепча: — Я полюбила тебя, лишь только первый раз увидела. Я давно знала, что ты рано или поздно явишься в княжеский дворец. Я так давно тебя ждала, и ты, наконец, пришёл. Ты теперь мой. Навсегда мой. Нам нужно спешить, ибо мы слишком кратковечны. Ты проживёшь несколько дольше, чем я, но ты никогда не сможешь забыть ту, ради которой ты пришёл сюда... никогда! Пошли... — Она взяла Валленштейна за руки и уверенно потянула в роскошную комнату епископа. — Ваш бритый поп в покоях моего отца и здесь будет ещё не скоро, я это знаю, — продолжала княжна шептать ошеломлённому рыцарю. Ты сейчас меня будешь так любить и ласкать, как ни одну женщину в своей жизни, ни до, ни после, и я буду любить тебя так, как ни одна женщина в твоей жизни. Я подарю тебе такую любовь и радость, что ты надолго забудешь свою войну, кровавые сражения, своих друзей и любящих тебя женщин. Ни одна из них не сравнится со мною.

Под её живописными лохмотьями оказалась только одна лёгкая льняная рубашка. Княжна сбросила её с себя, едва потянув за красный шёлковый шнурок, стягивающий широкий вырез.

Рыцарь невольно ахнул от восхищения: тело Флории-Розанды поражало своими совершенными формами, грацией и изяществом линий. Он тоже, не проронив ни звука, быстро освободился от своей грубой солдатской одежды, обнажив белое мускулистое тело, совершенно не задумываясь о последствиях, находясь под действием каких-то колдовских чар.

— Я знаю, что ты тоже меня любишь, — сказала княжна.

— Да, — коротко ответил Валленштейн. — Я люблю тебя. — С этими словами он подхватил её на руки и понёс к огромной медвежьей шкуре, валяющейся на полу: воспользоваться роскошной кроватью епископа он почему-то не захотел.

— Рыцарь, ты уже герой, но тебе ещё предстоит пройти опасную и тяжёлую дорогу к великим подвигам и славе, но вершины славы и своей конечной цели ты так никогда и не достигнешь, — шептала она горячими губами спустя час, который для них обоих пролетел, как один прекрасный миг в страстных объятиях и взаимных нежных ласках, когда во всём мироздании они были только одни, когда никто и ничто для них больше не существовало: ни император, ни султан, ни господарь, ни епископ и даже ни Бог, ни дьявол...

— Пора, — спустя некоторое время молвила, вскакивая, Флория-Розанда. — Довольно, — повторила она твёрдо, властным движением отводя его могучие руки от своих бёдер. — Скоро сюда придут. Верь мне. Я могу предвидеть многие события. Этот дар я унаследовала от своей бабки Иляны, которую все считали колдуньей и которая в молодости была намного красивее меня.

Магия её прекрасного мелодичного голоса заставила Валленштейна повиноваться.

Они оделись почти одновременно и, словно призраки, выскользнули из комнаты епископа. Когда тот буквально спустя какую-то минуту в сопровождении полковника Конашевича-Сагайдачного появился в своих покоях, то Валленштейн с руганью отбивался от прыгающей вокруг Бабы в грязных живописных лохмотьях, которая пригоршнями швыряла в него золой и клянчила золотой хриплым, простуженным голосом; внезапно, увидев епископа и казачьего полковника, она подскочила к ним и завыла:

— Убирайся вон, стерва! — окрысился на неё Конашевич-Сагайдачный.

Епископ же со смиренным видом и со сладкой улыбкой внимательно посмотрел на Бабу и бросил ей гульден — по всему было видно, что он находится в прекрасном расположении духа.

Баба ловко поймала монету, показала казачьему полковнику непристойный жест и опрометью выскочила наружу. В двери она чуть было не свалила с ног высокого сутулого человека с длинным смуглым лицом, ястребиным носом и цыганскими глазами навыкате, одетого в дорогой, красный, расшитый золотыми нитями кафтан, поверх него была накинута соболья шуба, которую имели право носить только бояре. На голове вошедшего красовалась высокая, меховая, боярская шапка. Он пристально поглядел вслед убежавшей Бабе и затем вошёл в покои епископа.

Валленштейн только ахнул от удивления: это был тот самый сумасшедший бродяга, которого они встретили на дороге между Плайю-Кузмин и Лукавицами.

— Ваше преосвященство, — произнёс вошедший приятным бархатным голосом. — Я пришёл извиниться за спектакль, который устроил при встрече с вами у Плайю-Кузмин, но это было необходимо для вашей же безопасности, я как раз вовремя успел предупредить господина пэтара о рыскающих в Кузминском лесу гайдуках. К вашим услугам княжеский апрод[83] Аурел Курджос. — С этими словами он учтиво поклонился.

Несмотря на клятвенные обещания господаря подписать договор в ближайшее время, переговоры продолжались ещё почти две недели, которые пришлись на январские праздники, особенно чтимые в этих краях. Всё это время Флория-Розанда находила весьма хитроумные способы, чтобы встречаться с Валленштейном. Он был ошеломлён неожиданно свалившейся на него любовью дочери молдавского господаря и платил ей взаимностью, ибо ничего подобного в своей короткой, но бурной жизни ещё не испытывал и понимал, что отныне для него нет другой женщины в этом мире. Однако рыцарь оказался перед очень сложным выбором: любовь или солдатский долг? Флория-Розанда, прочитав его мысли, улыбнулась печальной улыбкой и сказала:

— Будь спокоен, рыцарь, я не встану на твоём пути к славе и подвигам, да это и невозможно. Нам не суждено в этом жестоком мире обрести своё счастье, но мы должны ценить то, что выпало на нашу долю по воле Провидения. Наше счастье будет недолгим, ведь любовь и война несовместимы. Над нами уже нависла чёрная тень смерти — таков рок Судьбы. Поэтому только об одном прошу тебя, рыцарь, поклянись, что, когда мы расстанемся, — а это произойдёт очень скоро — больше никогда ни при каких обстоятельствах не возвратишься сюда.

— Я не могу тебе в этом поклясться, — ответил Валленштейн, перебирая её волнистые локоны.

— Этого я и боялась: в доме моего отца тебе всегда будут готовить гибель. Опасайся самого господаря, но особенно моего брата Лупула и спэтара Урсула. Он давно имеет виды на меня, а кроме того, никогда не простит тебе позорного для него поединка и содранной со своей задницы шкуры. И всё же больше их остерегайся апрода Курджоса, ибо чем ничтожнее враг, тем он опаснее.

Валленштейн содрогнулся при этих словах, внезапно вспомнив, что то же самое ему недавно говорил епископ. — Апрод, — продолжала Флория-Розанда, — ядовитая змея. Он тоже неравнодушен ко мне и бесится от своего ничтожества и невозможности достичь своей цели. Однако этот похотливый мерзавец — главный фискал и шпион господаря. Он раскинул сети, словно паук, не только по всему нашему княжеству, но и по всей Валахии, Мунтении, Семиградью и даже по Венгрии и Польше. Это страшный человек. Именно он через своих шпионов заранее узнал о приезде вашего бритого попа и, используя почтовых голубей, предупредил об этом господаря. Кстати. Этих голубей я развела для собственного удовольствия, но этот змей теперь хозяйничает в моей голубятне и использует бедных Божьих тварей для своих гнусных делишек. Но лучших голубей я всё-таки смогла приберечь. Перед тем, как мы навсегда потеряем друг друга из виду, они надолго соединят нас после расставания. Любая из этих птичек меня обязательно найдёт здесь в Сучаве, лишь стоит её выпустить из клетки, — сказала княжна. — Если у тебя будет всё хорошо, то выпусти голубя, к ножке которого будет привязана красная нитка от моего пояса, который тебе первому из мужчин довелось развязать на мне. Если же, не дай Бог, для тебя наступит чёрный день, он будет и моим чёрным днём, если ты умрёшь, то и я умру, но перед тем, как это случится, попытайся в последнее мгновенье выпустить голубя с чёрной меткой, сделанной из нитки, выдернутой из чёрного траурного платка.