Епископ Пазмани при словах господаря лишь согласно кивал головой, уповая в душе на милость Божью.

Лупул стремительно сбежал вниз. Ему подали вороного аргамака, и Лупул, едва коснувшись холки коня, птицей взвился над седлом и взял поданную ему кавалерийскую пику, побывавшую с ним во многих сражениях. Княжич с удовольствием взвесил её в сильной руке и кивнул головой Валленштейну, давая понять, чтобы тот готовился к бою.

Рыцарь на этот раз принял боевую стойку, встав враскорячку, слегка согнув ноги в коленях и внимательно следя за каждым движением противника.

«Ну, что же, посмотрим, что на этот раз меня ждёт?» — усмехнулся Валленштейн.

Его мимолётная усмешка не ускользнула от обострённого внимания Лупула.

«Смейся, тевтон, но сейчас ты получишь то, что уже давно заслужил! — подумал сын господаря, беря пику наперевес и пришпоривая коня. — Вряд ли тебе теперь поможет рейтарская шпага!»

На полном скаку он ловко перехватил древко пики и в следующее мгновенье она со свистом полетела в Валленштейна, готовая пронзить его насквозь. Так оно и случилось бы, если бы рыцарь слегка не уклонился в сторону и не присел, пропуская пику мимо левого уха. В этот же едва уловимый момент его левая рука на лету железной хваткой сжала древко пики, прекратив её стремительное движение. Шпага Валленштейна тут же оказалась зажата, и он, крутанув над своей головой пикой, развернулся в сторону пронёсшегося мимо всадника. Когда Лупул с неимоверной ловкостью и быстротой развернул коня, чтобы атаковать противника во второй раз, то внезапно увидел наставленную на себя свою собственную пику. То, как Валленштейн управлялся с нею, не вызывало сомнений, что он может заткнуть за пояс любого пикинёра, способного сражаться против вооружённого до зубов всадника. И опять все присутствующие ахнули.

В порыве Лупул хотел было выхватить из роскошных ножен саблю, подарок самого султана, но тут же, одумавшись, с громким визгом вернул полуобнажённый клинок на место. Будучи опытным воином, он прекрасно понимал, что может дальше произойти.

— Я готов продолжать переговоры, — сухо сказал господарь, обращаясь к стоящему рядом с постным выражением лица епископу Пазмани, и, не глядя ни на кого, покинул своё место.

Валленштейн же лёгким движением, тупым концом вперёд, швырнул пику княжичу, и тот, хотя был в некоторой растерянности и задумчивости, ловко поймал её на лету. Затем рыцарь вложил свою рейтарскую шпагу в ножны и повесил их на свою простую солдатскую перевязь, поблескивавшую почерневшей серебряной пряжкой на потёртом чёрном камзоле. Тут его глаза снова случайно увидели восхищенный взгляд и яркую белозубую улыбку. Взгляд был полон восхищения, но улыбка была печальной.

На следующий день пришёлся один из многочисленных январских праздников, в который по всему Молдавскому княжеству, как, впрочем, и по всей Валахии, а также по русским окраинам ходят ряженые, колядуют, поют песни, танцуют, слегка хулиганят, пьют до бесчувствия — короче, веселятся, как могут, с самого раннего утра, когда всходит позднее зимнее солнце. И в этот незабываемый день едва из-за холмов, поросших буковым лесом, выкатилось оранжевое светило, робко попытавшееся умерить свирепствовавший ночью мороз, как в покои на первом этаже, в правом крыле дворца, отведённые епископу Пазмани и его спутникам, ворвалась целая толпа ряженых. Они попали в небольшой зал, отведённый рейтарам и казакам под спальню и превращённый, таким образом, в самую настоящую казарму. Зал примыкал к роскошно обставленной комнате, где расположился епископ Пазмани. Благодаря этому епископ находился под постоянной охраной своих людей, что, однако, имело и отрицательные стороны: изнывающие от безделья рейтары и казаки быстро нашли общий язык и теперь сутками напролёт бражничали, играли в карты и кости, а также изощрялись друг перед другом в самой гнусной похабщине. Грязные истории лились сплошным потоком, который остановить не могли ни рыцарь Валленштейн, ни полковник Конашевич-Сагайдачный. Такого обильного сквернословия епископу не приходилось слышать со времён своей юности, но ему ничего не оставалось, как терпеть, проявляя христианское смирение, и делать вид, что ничего особенного не происходит. Главное для него было закончить переговоры с Ароном-Воеводой и привезти донесение обо всём услышанном и увиденном в Вену.

Епископ этим ясным морозным утром находился в левом крыле дворца, в палатах самого господаря, выполняя свою непростую дипломатическую миссию. Поэтому ряженые, внезапно ворвавшиеся в спальню к рейтарам и казакам, безобразничали вовсю. Они громко требовали выпить и закусить, разбрасывали по полу горстями пшеницу, ячмень и горох, громко выкрикивая:

Затем из печи была выгреблена почти вся зола и распорошена по всему помещению, включая и комнату епископа. После чего за сделанную «работу» ряженые наглецы стали требовать деньги. Особенно неистовствовали устрашающей внешности Дед с выбивающимися из-под качулы длиннющими седыми усами и лохмами из льняной кудели и крючковатым красным носом, украшающим аспидно-чёрную маску из грубого сукна, и Баба — существо премерзкого вида в кроваво-красной маске с торчащими из широкой пасти клыками и одетое в настоящую рвань. Все попытки вести переговоры с этими упырями не приводили к успеху. Ряженые продолжали вести себя всё наглее. В конце концов рейтары и казаки решили за благо покинуть свою обитель, поскольку мерзавцы буквально выкуривали их во двор. Там эти упыри уже соорудили костёр из снопов пшеничной и ржаной соломы и подожгли его, громко вопя, что уже наступило время «поджаривать Деда».

Во дворе рейтар и казаков встретили радостными воплями и громким смехом, ибо костёр уже полыхал вовсю и к нему с хохотом тащили отчаянно упирающегося Деда, тот отбивался, как мог. Внезапно мерзкая личина с него слетела, и все окружающие к своему огромному изумлению узнали Флорию-Розанду, руки ряженых невольно опустились. Дочь господаря, воспользовавшись моментом, со смехом бросилась по мраморной лестнице на второй этаж дворца. Первой опомнилась Баба и помчалась в погоню. Вскоре Баба, волоча за собой упирающегося Деда, появилась на втором ярусе галереи. Кубарем скатившись по лестнице, Дед вскочил на ноги, сам бросился к костру, легко перемахнул через высокие языки пламени и повернувшись ко всем присутствующим спиной, низко согнулся и красноречиво похлопал себя узкой ладошкой по заднице.

Ряженые громко заголосили и тоже принялись сигать через костёр, с громким смехом и хохотом встречая все неуклюжие и неудачные попытки горе-прыгунов, когда на тех загоралась одежда.

Валленштейну очень понравилась эта забава, и ему тоже захотелось сигануть через пламя, но, как назло, он ещё с раннего утра накинул поверх камзола длинный плащ, подбитый мехом, так как собирался прогуляться верхом, ибо верный Шпатц уже застоялся на княжеской конюшне. Немного поколебавшись, рыцарь решил вернуться в отведённые им покои, чтобы сбросить тяжёлый плащ и принять участие в забаве. Его рейтары вместе с казаками с гиканьем и свистом уже лихо пролетали над рыжими языками пламени, в которое время от времени заботливые руки подбрасывали очередные снопы соломы. Он почти бегом, сгорая от нетерпенья принять участие в весёлой забаве, вернулся в «казарму», совершенно не заметив, что за ним внимательно следят блестящие глаза сквозь прорези мерзкой красной личины Бабы. Поспешно сбросив плащ, перевязь со шпагой и шляпу, он уже собрался было вернуться во двор, откуда долетали весёлые вопли и громкий смех, как ему дорогу преградила Баба. Последняя, злобно скалясь своей мерзкой харей, двинулась к нему, широко открыв объятия.