Варг промолчал, насупившись. Подумав, что он так и не ответит, Льен раскрыл справочник, забытый Роанной, и принялся рассматривать картинку, на которой было изображено строение одуванчика обыкновенного.

— С семьей у меня никогда не ладилось, — все-таки пробурчал Варг. — Мать лишь делает вид, будто заботится обо мне. Сид — наивный увалень, Лия — блаженная дурочка, Ачи — напыщенный индюк. А дед Илмей — старый маразматик.

Льен затаил дыхание. Неужели Варг так не любит своих родных, что позволяет себе высказывать о них такое? Хотя, что от него еще ожидать…

— И друзей у меня нет, — отрезал он, морщась и отворачиваясь к стенке. — Друзья — для слабаков. Сильному никто не нужен.

Льен шмыгнул носом и не нашелся с ответом. Разве можно признаться, что он — слабый? Потому что от хорошего друга ни за что бы не отказался. Вот только где же его взять?

— Так и будешь молчать? Иль соизволишь сказать, зачем под дверью околачивался?

С возрастом люди утрачивают стать, красоту, живость ума и ясный блеск в глазах. Кален помнил свою бабку — сгорбленная, морщинистая старуха, постоянно сетующая на болезни. Она ходила, стуча по полу осиновой резной палкой.

Хозяйка оказалась немногим старше его бабки. Салька разболтал, сколько лет госпоже. Но выглядела… Кален глаз не мог от нее отвести. Седые волосы ее были белее молока. Обычно она зачесывала их гладко и сворачивала пучком на макушке, наподобие раковины. Сейчас же, распущенные, они ниспадали снежным водопадом, спускаясь до пояса. В ушах — изящные серьги с перламутровыми камушками. Лицо, испещренное морщинами, все равно оставалось красивым и носило такое надменное выражение, что ему позавидовала бы сама императрица. Узорчатый вышитый халат, какие носят сагарские женщины, — обливал ее тонкий стан, высокую, вовсе не старушечью грудь. Откидные рукава халата спускались чуть ниже бедер, почти полностью скрывая опущенные руки. Она смотрела на него глазами цвета дубовой коры. Так, словно видит его насквозь.

И впрямь ведьма. Как он раньше не догадался?

Она подошла близко. Остановилась, оказавшись на целую голову выше.

— Я жду, Кален.

И что ответить? Он перемыл всю посуду. Дождался, пока Огар-ла покинет кухню — первым Калену уходигь не положено. Тенью прошмыгнул в хозяйский дом. Его бы и не остановили, но он не хотел, чтобы узнали о том, где он был. Поднялся на второй этаж — там обычно располагались спальные комнаты. Ходил на цыпочках от двери к двери, пытаясь определить, которая из них ведет в комнату хозяйки. Недоумевал и дивился собственной то ли глупости, то ли невесть откуда взявшейся бесшабашной смелости — как он вообще решился прийти?

Мгновенно на него накатила волна животного ужаса — вдруг он, поддавшись сиюминутному искреннему порыву, окажется непонятым и осмеянным?

И когда он уже развернулся, чтобы бежать прочь, открылась дверь, возле которой он застыл истуканом, и крепкая рука втащила его внутрь.

— Я просто… как бы… вы на ужин сегодня не явились… вот я и подумал…

— Ты? Подумал? — Ледяной насмешливый голос, казалось, вымораживал изнутри. — Рада, что ты еще умеешь думать, Кален. А то Зарий недавно сетовал, будто Мелисса из тебя все мозги вышибла.

Издевается. Кален, отчаявшись ответить что-нибудь вразумительное, протянул ей плоскую костяную коробочку.

— Что это?

— Мазь.

— От чего?

— От ожогов.

Госпожа повертела коробочку в пальцах, попробовав открыть ее одной рукой.

Не вышло. Досадливо хмыкнула.

— Глупый ты, Кален.

Действительно, глупый. Мамка его, помнится, за глупость частенько ругала. Вот и сейчас, зачем он хозяйке мазь притащил? У ведьмы, верно, этих мазей заговоренных и чудодейственных тьма-тьмущая. Может, Салька прав, когда говорил, что и без мазей на ней все заживает? А может, — тут Калена прошиб холодный пот, — вообще ничего не произошло, а парни просто над ним подшутили? Историю сочинили, а он, дурак, поверил. И ведь не в первый раз…

Сейчас она вернет коробку. А Калена отправят на кухню — мыть и без того перемытую посуду или драить и без того чистый пол. Или еще хуже — конюшню.

Покрутив в руке коробочку, госпожа и впрямь возвратила ее Калену. Надменно произнесла:

— Сам принес, сам и открывай.

Он открыл. Получилось не с первого раза — руки дрожали.

— Значит, боишься меня. Не любишь. Не уважаешь. А мазь принес. — Она наклонилась, понюхала студенистую желтоватую массу, одобрительно кивнула: — Облепиховая. А ты странный парень, Кален. Не раскушу я тебя никак.

И не надо его кусать. Ведьмы ведь не вампиры? А ему и без того страшно.

— Кто мазь составлял?

— Мамка… еще в том году, когда… как бы… живая была еще…

— Мамка, значит. А ты для меня не пожалел? — В глазах цвета коры дуба, темных, почти черных, читалось неподдельное изумление. — Тогда, надеюсь, не откажешься помочь? Намажешь?

Она протянула Калену вторую руку. Из раструба длинного рукава она открылась до локтя — красная, ошпаренная, с мелкими белыми вздувшимися пузырьками.

Ожоги не давали уснуть. Болели. Ныли. Свербели и чесались. Гведолин ворочалась с боку на бок, пытаясь найти удобное положение. Изредка заходила старуха-целительница. Бормотала, громыхала мисками и склянками. Мазала, перестилала кровать. Кормила. Пару раз пыталась напоить настойкой с дурман- травой. Увещевала, что для спокойного сна она «зело пользительна будет».

Возможно, и будет. Только с того спокойного сна можно и вовсе… упокоиться. Гведолин упорно не соглашалась принимать траву. Знала, что в приютах такие зелья — обычная практика. Зачем страдать, когда можно получить тихую безболезненную смерть?

Ночью было хуже всего. To ли приюту жертвовали неограниченные запасы дров, то ли за окном стоял лютый мороз, но топили здесь немилосердно. А она горела. Ей казалось, что и в пустыне Засухи не может быть так жарко. Душно. Отвратительно. Невыносимо.

Иногда ей ненадолго удавалось провалиться в жалкое подобие сна. И тогда являлись они. Тени. Неупокоенные призраки тех, кого она знала при жизни там, в сгоревшем работном доме. Они просили, нет, требовали, чтобы Гведолин отомстила. Старая Молли — у нее быстрее всех получалось прясть… Лада — девочка так боялась умереть, бедняжка… Толстушка Агата — вечно бранилась, но у нее всегда был припрятан лишний черствый сухарь для Гведолин… Мел… такой родной, такой знакомый, с которым можно запросто поговорить обо всем на свете… Можно было. При появлении призрака Мела она всегда просыпалась, раскрыв рот в беззвучном крике. Потому что до сих пор не верилось, что все они мертвы, что это — наяву, что сердце ее способно вынести всю эту боль.

Тело справится, залечит ожоги, зарубцует раны. А душевные раны… способны ли они когда-нибудь затянуться?

Какой сегодня день после пожара? Второй? Четвертый? Она сбилась со счета.

Старая целительница все-таки опоила ее. Чем? Если бы знать. Мысли путались и двоились. Она была словно во сне и наяву одновременно. И уже перестала понимать, слышит ли мертвецов, умоляющих о возмездии, или живых, проклинающих настоящее…

— Да чтоб мне провалится к Засухе, если я вру!

Женский голос ей знаком. Гведолин знает этот голос. Он ей неприятен. И человек, которому голос принадлежит, неприятен тоже.

— Но… вы уверены? Как же так… без доказательств?

Этот голос мужской. Спокойный, умиротворяющий. Обнадеживающий.

— Уверена ли я? — снова задребезжал женский. — Да она всегда все делала наперекор, лишь бы только досадить! Меня лютой ненавистью ненавидела. Что я ей сделала? На улице подобрала бродяжку, малявку совсем. Пожалела. Ей было-то тогда не больше пяти. А она — нет, вы представляете? — в руку меня укусила! Вместо благодарности! Рука распухла, болела две недели. Думали, бешеная девчонка, в карантине ее держали…

…Комната без окон. Сыро, темно и холодно. Повсюду шорохи и кто-то скребется. Наверно, мыши. Она очень боялась мышей. Больше, чем темноты. Ее почти не кормили. И было страшно. Жутко. Позже она узнала, что это был всего лишь подвал. Подвал работного дома. Но тогда казалось, будто ее посадили в сырой вонючий склеп, полный привидений. Но за что? Долговязая женщина полезла ей в рот своей костлявой рукой. Зачем? Зубы посмотреть хотела. Разве Гведолин ей лошадь, чтобы зубы смотреть? Пришлось укусить, чтобы не лезла впредь…