Он снова пригладил рыжие вихры и вытряс из них еще несколько перьев.

— Теперь о деле. Зайдете ко мне на днях, вы ведь знаете, где живет мастер?

— Дождавшись ее утвердительного кивка продолжил: — Я вам бумагу подготовлю. Сейчас очень важно иметь документ с подписью и печатью дознавателя. Всех целительниц обязали проверять, совсем недавно закон вышел. Так что работы у нас теперь невпроворот. А у меня, помимо всего прочего, еще дежурства в госпитале и лекции в Академии.

— Как же вы все успеваете?

— Приходится, девочка моя, приходится. Тем более, мне по душе моя работа. Любая из трех. — Он с хрустом потянулся и, вспомнив что-то, хитро и по-доброму улыбнулся. — Помниться, вы меня обещали чаем напоить.

Роанна всплеснула руками.

— Я про чай совсем забыла! И воду не успела поставить.

— Ничего страшного, — бросил профессор, направляясь к двери. — Ставьте воду, а я тем временем осмотрю своевольного братца Ачи.

От Варга доктор Рин вышел задумчивый и слегка поникший. Роанна видела, как он рассеянно жевал сдобный белый хлеб, забыв намазать на него слегка подтаявшее белое масло, мед или яблочное варенье. Потом он, будто очнувшись, принялся расхваливать ее талант к лечению, горячо уверив всех

присутствующих, что оставить здесь Варга было решением дельным и

небезосновательным. Побеседовал с господином Карпентером на отстраненные темы, похвалил Льена за выструганную и раскрашенную свистульку. Но, между тем бросалось в глаза, что профессор, доктор и дознаватель погружен в какие-то свои, похоже, не слишком веселые мысли.

Его поджидали трое: Салька, Ману и Баль. Остальные уже спали, мирно посапывая, а то и храпя в общей мужской комнате дома для слуг.

— Гляньте, живехонек! — прошипел Ману, свесившись со второго яруса деревянной кровати.

— И даже вполне упитан, — хихикнул Салька, зажигая масляный светильник.

— А мы уж не надеялись — думали, сожрала тебя карга старая! — подал голос Баль, сидя в одних подштанниках на нижнем ярусе под кроватью Ману.

Кален молча прошел к своему месту, принялся нарочито медленно раздеваться. Повернулся к Балю, бросил:

— И вовсе она не старая. И не карга.

С кроватей прыснули и зафыркали, зажимая рты руками.

— Да она его, никак, приворожила! — вынес вердикт Ману. В тусклом свете светильника его черные глаза казались узкими щелочками без зрачков.

— Ведьмы больно до молодых и здоровых охочи, — быстро, скороговоркой зашептал Салька, — старые косточки ей без надобности. — Вот на тебя, Баль, она ни за что бы не позарилась.

— Как и на тебя, — огрызнулся Баль. — Дурни ей тоже ни к чему.

— Это кого ты дурнеем обозвал, старая рыжая развалина? — взбеленился Салька.

— Да все вы дурни! — раздался хриплый голос с дальнего конца комнаты. — Поспать дадите?

Баль, ворча, погасил светильник, наверное, сделав вывод, что из Калена сегодня не вытянешь и слова. Но, зная эту троицу, Кален понимал, что радоваться рано — завтра они его со всем пристрастием допросят.

И даже засыпая, он все еще продолжал думать о своей странной симпатии к этой властной, скрытной, отталкивающей и одновременно притягивающей к себе женщине. И вроде бы с этим надо что-то делать, потому что такие отношения хозяйки и прислуги, определенно, ни к чему хорошему не приведут. А еще он думал про морковь, которую завтра с утра непременно заставит чистить Огар-ла. Да и с верховой ездой надо что-то решать. Лошадь эту, проклятую, он уже видеть больше не может.

— Погоди, Терри, не могу больше.

Тонкая молодая березка — ненадежная опора, но до другой Гведолин просто не дошла. Схватилась судорожно за ствол, наклонив деревце. Еще чуть-чуть и сломается. Перед глазами заплясали противные мошки, рот наполнился кислой слюной. Она наклонилась и ее вырвало. Пищи в желудке не было, рвало желчью. От этого становилось только хуже и противнее.

Терри ушел далеко вперед. Поднялся на холм — оттуда лучше видны окрестности. А Гведолин осталась в низине, поросшей мелким березняком и орешником. Отдохнуть.

Он вернется за ней, обязательно вернется…

Ранняя весна, потому и сумерки сгустились рано. Земля, полностью освободившаяся от снега в городе, в лесу являла себя полысевшими проталинами — черными, влажными, с пожухлой прошлогодней травой, из которой кое-где пробивались на свет первые ростки крокусов. Еще несколько дней и одни расцветут. Распустятся нежно-лиловыми колокольчиками.

Ее любимый цвет. Она вспомнила, что почти каждую весну рано утром ей удавалось сбежать из работного дома в пригород Мерны, в небольшой подлесок, посмотреть, как цветы, поправ собой снежные покровы, упрямо стремились на поверхность. Они выживают, несмотря на весенние заморозки. Они выживают, несмотря на то, что просыпаются в снегу. К полудню солнце превращает снег в воду. Талая вода — живая вода. Корни всасывают ее в цветок, и тот, даром что хрупкий, обретает истинную энергию, наделяясь невероятной силой.

А сейчас она сбежала насовсем…

Шрамы, оставленные ожогами, болели. Губа, прокушенная Квердом, распухла. Неужели инфекция? Плохо. Голова кружится. Тошнит постоянно. А все ее травы и настойки сгорели в подвале работного дома. Вместе с остальными скудными пожитками. Вместе со всеми людьми…

Одежда на ней — Квердова. Она не хотела надевать — слишком противно. Но Терри настоял. Другой одежды для нее не нашлось, а то, что им придется убегать так поспешно, они и не предполагали. Мужские штаны не падали только благодаря ремню. Полушубок и шапка давили своей тяжестью, изрядно воняя табаком и немытым телом. Но это было еще терпимо. А вот в сапогах — огромных, стоптанных, — идти оказалось практически невозможно. Гведолин приходилось выдергивать их из чавкающей весенней грязи, и чтобы нога не выскользнула, она часто наклонялась и придерживала сапоги руками. От постоянных наклонов все сильнее кружилась голова и подкатывала противная тошнота. Терри отдал бы ей свою обувь, но размер его ботинок оказался точно такой же, как и у бывшего любовника тетки Роуз.

Терри обещал купить ей новую одежду. Он прихватил с собой все деньги — те, которые откладывал на учебу в магистратуре. Их немного, но, как он горячо заверил Гведолин, на первое время хватит. А потом он найдет работу…

Судя по карте, которую незадолго до того как уйти рассматривал Терри, до ближайшей деревни было недалеко.

Недалеко… Оказалось, очень далеко. Тем более ей — не до конца выздоровевшей, в тяжелой, сковывающей движения одежде с чужого плеча.

Гведолин так и стояла, думая, что если сейчас не получится отдышаться, то она непременно упадет на влажную землю, прямо на ростки крокусов. И больше не встанет.

Но Терри вернулся вовремя.

— Пойдем, — сказал он, обхватив ее за талию и перебросив ее руку себе на плечо, — только на холм подняться и спуститься.

— Нет, я не дойду.

— Дойдешь, надо идти, Гвен. А пока идем, расскажу тебе, куда мы направимся, когда ты выздоровеешь. Ты же хочешь знать?

Очень хочет. Вот только в то, что она выздоровеет, верилось с трудом.

В деревне Терри постучался в первый же попавшийся на глаза добротный дом и попросился на ночлег, посулив хорошие деньги за постой. Полная женщина в годах, открывшая им дверь, сказала, что она вдова и зовут ее Халина. На ее вопрос, кем молодые люди приходятся друг другу, Терри ответил, что мужем и женой. Толстушка, придирчиво осмотрев бедно одетого парня, остановила взгляд на Гведолин, особенно на ее губе с кровоподтеком. Покачала головой. Наверняка вообразила, что муженек частенько поколачивает свою женушку. Однако, увидев задаток, все же пустила их на ночлег.

Вдова жила небогато, потому накрыла для них стол скромно: вареная картошка, щедро сдобренная маслом и посыпанная сушеным укропом, квашенная с клюквой капуста, домашний, слегка черствый хлеб. В прозрачном запотевшем кувшине красовался темно-янтарный квас.