— Ты, девонька, поди, свидеться с ними хочешь? Они от хотять! Прям, горять, говорят, от желания, обнять свою подопечную единоспасенную!

«Скорее уж задушить в объятиях».

— Вот поправишься, позову, от как есть позову. Встретитесь, горемычные.

Бабка сунула Гведолин в зубы холодный ковш. В горло помимо воли полился горький и чуть солоноватый раствор. Календула, зверобой, укроп. Сок алоэ, капля эфира лаванды и валерианы. Различает. Хоть это успокаивало.

А бабка-то — целительница. Конечно, вряд ли к Гведолин дипломированного доктора бы приставили.

— Где… — губы не слушались, звуки не хотели складываться в слова, — где я?

— Молчи, что ты, что ты, девонька, — старушка подсела на краешек кровати, — говорить тебе вредно покедова. А лежишь ты, почитай, как есть, в приюте Водицы Пречистой, что при храме, за околицей.

Храм Пречистой Воды! Белокаменный, с резными статуями, колоннадой и барельефами со сценами из жития пречистых дев… Да нет, этот храм в городе, в самом центре на Имперской площади стоит. А она — в приюте, который при храме числится. Приют расположен за городской стеной. Потому что бедняки и нищие, которых свозили сюда со всей округи, не должны своим болезным видом нарушать спокойствие горожан. С паперти храма их, конечно, не гоняют. Но и пришлых не любят. Там все места свои, хлебные, прикормленные. Давно раскупленные. Остальным — место в приюте. Здесь не подадут медный тори, но кусок черствого хлеба с водой всегда найдется.

Темнело. За окном рано сгустились сумерки. Началу зимы на юге присуща крайне странная погода: то снег вперемешку с дождем, то мороз настолько крепкий, что на небосвод в ясный вечер любо-дорого поглядеть — звезды рассыпаются алмазной крошкой, приветливо подмигивая всем, кто осмеливался поднять вверх лицо.

Кален ввалился в общую кухню как раз к ужину. Даже вымыться не успел, чтоб конский дух отбить. Успел выучить — после отведенного для еды времени в поместье не кормят. А он боялся стащить что-нибудь с кухни даже несмотря на то, что он — помощник повара. Огар-ла строгий. Увидит — немедленно госпоже доложит. И тогда одним мытьем тарелок уже не отделаться.

Кален был ужасно голоден. Аппетит у него всегда отменный, а после верховых упражнений кушать хотелось до головокружения и черных точек перед глазами.

За самым длинным столом было шумно. Люди, служившие в усадьбе, ели, пили, смеялись, обсуждали события за день, рассказывали новости, делились сплетнями.

— Эй, Кален, сколько раз сегодня упал?

— Фу, наверное, раз пять, иначе бы от него так не несло навозом!

— Да нет, два раза, не больше. Ты глянь, он, вроде, бодрячком сегодня!

Отвечать не хотелось, но ведь не отстанут же.

— Три.

— Я же говорил! — Ману рассмеялся, кивнув находившимся за столом. Он был немногим старше Калена, с кожей, цвета печеной груши, смоляными волосами, приплюснутым носом и глазами-щелочками. Типичный представитель народа Сагарских степей. — Ну, где мои денежки?

Выходит, они на него ставили? Неудивительно. Чего от них еще ожидать? Вон старый Баль — рыжий и конопатый, словно подрумяненный на сковороде блин, — три медяшки выгребает. А Салька — длинный как жердь с торчащими во все стороны соломенными волосами, — целых десять. Перед Ману выросла внушительная горка. Да он, похоже, весь банк огреб, пройдоха!

— Да уж, парень, оставил ты меня сегодня без выпивки. В кабак хотел пойти, а теперь вот, — Баль досадливо вывернул карманы, демонстрируя всем стертую изнанку и дыры, — шиш!

— И правильно, пить меньше будешь, — Ману деловито ссыпал денежки в поясной кошель. — А проигрывать надо уметь!

Калену было не до их разборок. Утка, запеченная с черносливом и рисом, оказалась диво как хороша. Он уплетал ее молча, думая о том, что кормят здесь не в пример лучше его прежних хозяев. Роскошно даже кормят. Повар Огар-ла, у которого он ходил в помощниках, слыл настоящим мастером. Сказываю, будто у иноземного стряпчего учился. Потому рецепты изобретал — ложку проглотишь. Вот, вроде, известное блюдо готовит, а как добавит своих приправ для вкуса и запаха, так кушанье сразу заморским деликатесом становится.

На кухне Калену доверяли простую работу: перебрать чернослив, выпотрошить утку, промыть рис. А дальше над приготовлением блюда колдовал сам Огар-ла. На глазок отмерял специи, трясся над ними, как казначей над златом. Кален как-то раз сунулся помочь, но живо был водворен на место — морковью заниматься. «Вот как научишься тонюсенькой соломкой морковку шинковать, — повторял повар, — тогда и к основному блюду подпущу. Все расскажу, покажу, что умею. А до тех пор — ни вздумай!»

Проклятая морковь ему уже по ночам начала сниться…

Немного набив желудок, Кален принялся жевать медленнее, с чувством, смакуя каждый кусочек. Оторвав, наконец, голову от тарелки, он окинул взглядом огромный стол. Отметил, что хозяйки сегодня не видно. Обычно она ела вместе со всеми в общей зале, не разделяя слуг и господ. Это ее странная прихоть действовала на нервы гостям усадьбы, изредка останавливавшимся здесь на пару дней или на ночь.

От прислуги Кален узнал, что не в характере хозяйки менять свои привычки для успокоения чьих бы то ни было нервов или угождая чьим бы то ни было интересам.

— А где госпожа? — словно невзначай осведомился Кален, когда с уткой было покончено, и он с наслаждением тянул домашний сливовый компот. — Ни разу не видел, чтобы она ужин пропускала.

— Что-то и я такого не припомню, — Ману довольно погромыхал медяками в кошеле.

Салька заговорщицки пригнулся к центру стола, зашептал:

— Мне Марта утром проболталась, будто хозяйке нездоровится. Говорит, кипятком случайно обварилась в этой своей комнате. Снова, наверное, опыты какие-то, будь они неладны, проводила. — Склонившиеся головы со знанием дела закивали, будто прекрасно, в отличие от Калена, понимали, о чем идет речь. — Так вот с утра из комнаты и не выходит.

Баль слегка присвистнул, вероятно, прикидывая масштабы трагедии.

— Сильно? — отчего-то тоже шепотом спросил Кален. Вспомнил, как у девчонки из трактира, где он работал прежде, от ожогов кожа полопалась, волдырями покрылась.

— Да чего ей сделается, ведьме, — повысив голос, дурашливым тоном отмахнулся Салька, откинувшись на спинку стула так, что чуть не упал. — Они говорят, сами себя неплохо лечат!

Кален закашлялся, подавившись компотом.

— Ведьме?!

— А ты не знал? — Ману рассмеялся с остальными, панибратски хлопая Калена по плечу. — Вот хозяйка нам досталась, а? Да не бойся, она своих в обиду не дает. Привыкай.

— Добрый день, госпожа.

Роанна вытерла руки, перепачканные в муке, о передник. Настороженно посмотрела на подтянутого мужчину в годах, стоящего на пороге. В руках он держал небольшой дорожный саквояж.

— Добрый.

— Меня зовут Джаред Рин, я — профессор Мернской академии наук, доктор, практикующий целитель и еще…

— Я знаю, кто вы.

Дознаватель. Среднего роста, с узким хищным лицом, на котором отчетливо проступают веснушки. Тонкие бескровные губы, ясные хризолитовые глаза, выдающийся вперед подбородок с ямочкой посредине.

— Если вам сейчас неудобно, зайду позже, — сухо отчеканил профессор. — Но имейте в виду, мое время расписано по минутам. Через пару дней я должен снова быть в столице.

— Нет, что вы, проходите, пожалуйста. Я не знала, что вы наносите личные визиты, поэтому немного растерялась. Я думала, мне придется ехать в город…

Человек прикрыл за собой дверь, снял шляпу, под которой обнаружился ворох кудрей цвета меди, вперемешку с сединой. Повесил плащ на гвоздь, оставшись в добротном шерстяном сюртуке и шганах — вещах, которые обычно не надевают в дальнюю дорогу. На дознавателе они гляделись дорого и солидно, будто он приехал вовсе не в деревню, а намеревался читать лекции на кафедре в столичной академии.