Гведолин заслушалась. А заслушавшись не заметила, как выпила свой бокал.

Зря она. Ей хватило, чтобы опьянеть. Терри умел уговаривать. Или зубы заговаривать, как любили повторять бабки. И словно что-то лопнуло у нее внутри, порвалось, как перетянутая струна. И она принялась сбивчиво рассказывать…

О том, как умер щенок. Они лечили, как могли, но он все равно умер. И Лада узнала, но виду не подала. А Гведолин нашла ее плачущей в чулане под лестницей. Девочка рыдала, хлюпая носом и что-то лепеча о смерти. Все умирают — щенки, ягнята, козлята. И они тоже умрут. Возможно, этой зимой. Тетка Роуз ее пугает, говорит, если Лада не будет слушаться, зимой ее заберет к себе Эпидемия. И она боится теперь этой Эпидемии, потому что от нее не умирают быстро. А она хочет непременно, чтобы быстро, чтобы не мучиться…

О площади, на которой сожгли ведьм. Ее выворачивает от ужаса при мысли о том, что она может стать ведьмой. Бабка Зарана предупреждала — одна из тридцати знахарок становится ведьмой… при определенных условиях. А что за условия такие, не рассказала. Почему? Ведь если бы Гведолин знала, ей было бы легче, она могла бы избежать подобной участи. Или хотя бы попытаться. Она расспрашивала, но старая знахарка только твердила, что не к чему девушке такие знания. И что все у нее будет хорошо. Все будет хорошо, уверяла она…

И еще у нее нет сил. И ей плохо. И каждый день кажется, будто она неизлечимо больна. Вставать с кровати тяжело — все болит. Еле отрабатывает смену. Да, она чувствует себе так, с тех пор, как вылечила Терри. Нет, он не виноват, конечно. Она очень хотела ему помочь. Просто она не знала… Вернее, знала, но смогла вовремя остановиться. А теперь ей кажется, что она умирает, высыхает медленно, но верно. Как Амариль, наверное. Только вот вряд ли она в лозу превратиться. Скорее уж в ковыль — серую, невзрачную и никому не нужную траву-сорняк…

А Мел… он очень хороший. Добрый, отзывчивый. И все бы ничего, но ей теперь кажется, будто бы он не дает ей проходу. Ждет, что Гведолин ответит на его ухаживания. Хотя какие ухаживания? Случайные прикосновения, двусмысленные взгляды украдкой, приглашения прогуляться с ним в редкий выходной. И да, он ведь не слепой, знает, что Гведолин встречается с Терри. Они, конечно, не встречаются, вернее, встречаются, но не в этом смысле… Она так Мелу и сказала — с Терри мы, мол, не любовники. Тогда он стал приставать еще больше. А давеча — просто ужас! — краснея и заикаясь, предложил ей… предложил… в общем, замуж за него предложил выйти. А она? Она отказала, как же иначе. Мел ей нравится, но муж — это ведь нечто особенное, а что особенное, Гведолин и сама не знает…

И тетка Роуз… Когда-нибудь, наверное, Гведолин ее убьет. Нельзя так думать, но по-другому не получается. Она не оставляет ей выбора. Как будто нарочно подозревает ее во всем. Отчитывает. Оскорбляет. Унижает и наказывает. А недавно… Рассказывать? Да все равно уже начала. Она их высекла. Вернее, не так. Заставила Гведолин высечь Мела. А после Мел высек ее. Не хотел, но куда деваться — правила. Не хочешь — отправляйся на улицу. Обычное, в общем-то, наказание для тех, кто… хотя, ничего не было, конечно, ведь Гведолин была у Терри. А спина теперь ноет и болиг. Мел ей спину мазал, у нее мазь есть замечательная, от ран. А Гведолин мазала ему. Но это все Терри, наверное, не интересно, да и просто хватит…

— Хватит! — Казалось, еще немного, и фужер лопнет в руке Терри, а стенки его врежутся осколками в теплую мягкую плоть. — Это просто невыносимо! А этот Мел… я сам с ним поговорю. А не отстанет — убью. Вместе с этой вашей госпожой… с теткой Роуз, чтоб ее Засуха прибрала!

Он залпом осушил свой бокал. Налил еще, до краев. Выпил. Снова потянулся к бутылке.

Не надо было его так злить. Но сам же хотел, чтобы Гведолин рассказала. Она бы никогда не решилась так откровенничать, это все вино виновато. Которое, кстати, начало уже выветриваться. В голове прояснялось, а на душе становилось легче от того, что она поделилась с Терри своими страхами, обидами и переживаниями.

— Напьешься так! — Гведолин успела отобрать у него из рук бокал, правда жидкости в бутылке осталось уже на донышке. — И что мне с тобой с пьяным делать?

— Он не ответил, только икнул. А она добавила расстроенно: — Что мне вообще делать, Терри?

— Бежать. — Он с легкостью уступил бокал, по-простому приложившись к горлышку бутылки. — Но раньше весны не получится.

Менестрель решил, что на хлеб, а вернее, на пиво с закуской, пора зарабатывать, и перешел от унылого перебирания струн к решительным действиям. Первая баллада, про то, как война разлучила девушку со своим возлюбленным, сорвала шквал аплодисментов. Посетигели кричали и свистели, требуя спеть про рояль и свирель. Похоже, певца, а также его репертуар, хорошо знали в этой таверне.

Если нынче не мил вам никто,

А на сердце тоска и печаль,

Вы послушайте песню про то, Как влюбились свирель и рояль.

— Почему?

В том, что бежать вообще следует, Гведолин крепко сомневалась. Весь ее мир до сих пор состоял из работного дома, двух соседних кварталов и краешка леса, протянувшегося до той самой разлапистой липы. Сбережений нет. Читать едва-едва выучилась. На что они будут жить? И где?

Менестрель раздухарился. Подпевали ему уже хором.

И пускай был разбитым рояль,

И фальшиво играла свирель,

— Не горюй, милый друг, — он шептал нежно ей, Будем вместе с тобой, только верь.

— Что тут непонятного? — Терри снова приложился к бутылке, и когда оттуда ничего не полилось, сощурил один глаз и напряженно всмотрелся в узкое горлышко. — Сейчас самое благоприятное время. Начнутся холода, а вместе с ними — болезни, эпцдемии. Голод. Закрытые дороги из-за снежных заносов. Рабочих нанимают редко. Люди не стремятся покинуть насиженное место, пусть даже и хозяин их не

устраивает, и платят мало. Пережцдают зиму. А весной…

Шквал аплодисментов, сорванных певцом, заглушил доводы Терри.

Но она уже сама догадалась, что он хотел сказать. Весной все по-другому. Оживает и меняется природа и инстинктивно хочется изменить что-то и в своей жизни. Тянет к переменам — места жительства, работы, обстановки. Да и путешествовать куда приятнее вместе с ранним весенним солнышком, чем со стылой зимней пургой.

— Знаешь, на твоем месте я бы еще не один раз подумала. У тебя дом, любящие родители… Такие прекрасные пер-спек-тивы…

— Знаешь, — передразнил Терри, — хорошо, что ты не на моем месте. — Больше всего на свете я хочу свободы. А когда мне что-то не дают, предпочитаю взять это сам.

— И куда мы пойдем?

Терри ответил мечтательной полуулыбкой.

— У меня есть один приятель, мой ровесник. Мы познакомились еще мальчишками, здесь, в Мерне, на пристани. С тех пор дружим. Он — юнга на огромном фрегате, объездил полмира. Такого порассказать может — рот от удивления забудешь закрыть. В столице бывает примерно два раза в год. Но мы часто переписываемся. Как раз пред моей болезнью он прислал письмо, в котором сказал, что приедет в крупный южный город Крымень к середине весны и останется там до начала лета. И если я решусь, наконец, выкинуть — да, именно так он и выразился, — то, что давно уже собирался, он будет ждать меня там все это время. Написал, по какому адресу его можно будет разыскать. Обещал помочь найти работу.

— Он говорил про побег? Так ты и впрямь давно планируешь сбежать?

Возле камина снова послышались крики, толпа вокруг менестреля сгустилась.

Кто-то уже совал певцу кружку пива, чтобы промочить горло. И немаленькую, надо сказать, кружку. От трагических историй надобно было переходить к песням залихватским или совсем пошлым. И менестрель перешел. Тем паче, что после крепкого напитка такие песни исполнялись и веселей, и задорней.

— А ты все еще сомневаешься в моих намерениях? — изумленно спросил Терри, вертя в руках бутылку. — Приятель зовет меня каждый год именно в это время, когда фрегат, на котором он служит, несколько месяцев стоит в Крымене. И на этот раз я намерен принять его предложение. У меня ведь, — кисло продолжил он, — тоже ничего хорошего за последнюю неделю не случилось.