— Во дворе Петр Петрович. Не забывает. Честный человек. Зря его ВЧК арестовала…

— Арестовали — выпустили. А одной честности в наше время мало. Честный… И Деникин честный, и Корнилов был честным.

— Охо-хо, — вздохнул Савельев, — кровавое время.

— Крови хватает, — согласился Медведев. — И ручейками, и речками течет…

В комнату заглянула Софья Михайловна.

— Фельдшер пришел перевязку делать…

Мы вышли в гостиную. Медведев держался со мной так, будто ему ничего не известно. А может, действительно Мартынов ему ничего не говорил? Ведь Мартынов не любит выносить сор из избы…

Мы уже около часа провели у Савельева, когда вошел Горев. Никогда не думал, что человек может так сильно измениться за короткий срок. Темные мешки под воспаленными глазами, подергивающиеся углы рта, неряшливые клочья давно не подстригавшейся бороды, грязный воротничок белой сорочки…

Может, его так сломил арест?

Держался Горев тоже не так, как раньше. Не было прежней надменности, он почти не иронизировал и вообще был какой-то усталый, затравленный. К разговору он не прислушивался и смотрел на собеседников отсутствующими глазами. Заговорил только один раз, вне связи с общей беседой.

— Моего старого друга на днях взяли. Сын его тоже офицер, в военном комиссариате. Спрашиваю: «Что собираешься предпринять?» — «Ничего, — отвечает. — Получил, к чему стремился».

Наступило неловкое молчание. Медведев, как мне показалось, с любопытством в упор смотрел на Горева.

— Возмущаетесь?

— Да-с.

— Может быть, и зря. Революция ведь она родственных уз не признает. Порой превращает во врагов и отца с сыном, и дочь с матерью.

— Чтобы так поступать, надо слишком верить в свою правоту.

— Иначе и нельзя. Боец должен верить в то, за что сражается.

— А если он все-таки не верит?

Медведев приподнял свои массивные, квадратные плечи.

— Какой же он к черту боец, если не верит? Такой превратится во врага или сбежит с поля боя. Сейчас идет война за Россию. Если с нами, то верить нам, если с ними, то верить им.

— Но ведь есть люди, которые не могут решить, к кому присоединиться.

— Есть. Но выбор им сделать придется. И не завтра, а сегодня. Кто этого не сделает, окажется в положении зерна между двумя жерновами. Раздавят…

— Может, чаю попьем? — вмешался Савельев, которого тяготил этот разговор. — У Софьи Михайловны сохранилась пачка настоящего китайского…

Ни Медведев, ни Горев больше не вернулись к этой теме. За чаем говорили о здоровье Ленина, положении на фронте, потом, как обычно, разговор перекинулся на служебные дела.

— Спекулянты заели, — говорил Медведев. — Просто в блокаду Москву взяли.

Действительно, каждую неделю на Сухаревке проводились облавы, сопровождавшиеся истошными бабьими криками и визгом. Но рынок существовал по-прежнему, шумный, гомонящий, бесстыжий. У розовой Сухаревской башни вздымался к небу дым от тысяч самокруток, толкалась неугомонная разношерстная толпа — купеческие поддевки, картузы, мундиры со споротыми погонами, котелки, солдатские шинели, армяки, лапти.

По карточкам давали только четверть фунта серого, наполовину с опилками хлеба, а на Сухаревке легко можно было выменять белую как снег муку, толстые розовые ломти сала, свежее сливочное масло.

— Надо бы на Сухаревке специальную группу создать, — сказал Савельев, отхлебывая чай из блюдца. — Что облавы? Пропололи, а они, как бурьян, вновь лезут. Может, пока туда из особой группы людей перебросить?

— Нет, ослаблять борьбу с бандитизмом нельзя. На Малой Дмитровке опять вооруженный налет. Мартынов совсем извелся.

Савельев расстегнул на груди нижнюю рубашку, обнажив толстый слой бинтов.

— Кстати, как мой старый знакомый Кошельков поживает?

Я обжегся чаем.

— Неплохо поживает, — прищурился Медведев, — за наше здоровье молится.

— Обидно, у меня ведь с ним личные счеты…

— Не только у вас, Федор Алексеевич. Еще кое у кого…

Мне показалось, что Медведев искоса посмотрел на меня. Неужто знает?

На прощанье Савельев предложил посмотреть коллекции бабочек. Это было соблазнительно, но Медведев отказался, поэтому отказался и я.

Провожала нас Софья Михайловна.

— А вы, Петр Петрович, не пойдете? — обернулся Медведев к Гореву.

— Как прикажете.

— Здесь приказываю не я, а Федор Алексеевич.

— Тогда я еще немного останусь.

— Что же, пожелаю вам всего доброго. А над моими словами подумайте. Только времени для раздумий маловато…

Автомашину окружили десяток замурзанных ребятишек. Кускова нигде поблизости не было.

— Где шофер?

— Там, видите, ноги торчат? — бойко ответила смуглая девочка с толстой косой.

Действительно, из-под машины виднелись ноги в обмотках.

— Опять мотор барахлит?

— Так точно! — жизнерадостно донеслось из-под машины.

— Починишь — прокати немного ребятишек. А мы пешком пойдем.

Медведев шел по улице крупным быстрым шагом, я еле поспевал за ним.

На город опускались сумерки. Ветер доносил лесной запах прелых листьев.

— Грибов-то сейчас в лесу — страсть! — вздохнул Медведев, раздувая ноздри. — Самое время… — И неожиданно спросил: — Ну, что не поделишься своими впечатлениями от визита Кошелькова?

Меня обдало жаром.

— Александр Максимович, я все сделаю, чтобы искупить кровью свою вину!

Медведев усмехнулся.

— Зачем же кровью? Будем надеяться, что обойдется без крови.

— Да я…

— Ну, ну, хватит, — сказал он, положив мне руку на плечо. — Я тебе верю. Надеюсь, что не ошибся.

Когда мы подходили к Трубной, Медведев задумчиво сказал:

— Все думаю о Гореве. Жаль его, в трех соснах заплутался…

Виктор критически меня осмотрел и сказал: — Ничего, ничего.

В этот вечер мы с ним отправлялись на свидание. Собственно говоря, свидание Нюсе назначил Сеня Булаев, но его срочно вызвали по какому-то делу в МЧК, и он попросил нас сказать об этом Нюсе, с которой должен был встретиться на Дворцовой площади.

На улице было холодно, как часто бывает в первые дни зимы. Снег еще не появился, и все было черным: дома, заборы, деревья. Лишь на месте недавних луж поблескивали голубоватые проледи. Воздух морозный, пьянящий. Хотелось смеяться, дурачиться.

Когда мы подошли к площади, Нюси еще не было.

— Может, не придет?

— Чудак, — снисходительно сказал Виктор. — Когда ты видел, чтобы девушки приходили на свидание вовремя? Они рассуждают так: приходить вовремя — значит себя не уважать. Понял? Недаром в романах пишут: «Ноги его стыли, а сердце пламенело…»

Ноги у меня действительно стыли, и весьма основательно. Я начал выбивать чечетку.

— Давай, давай! — поощрял Виктор. — Что, как кляча, ногами перебираешь? Огонька не вижу, давай огонек!

— Ай да молодец!

Я обернулся: Нюся. Закутанная в платок, она казалась еще меньше ростом, чем обычно.

— Здравствуйте, ребята, а где Сеня?

Виктор лихо щелкнул каблуками:

— Семен Иванович изволили передать, что в связи с избытком дел не имеет возможности осчастливить вас своим появлением. — И добавил: — Сеньку вызвали…

— Ну вот, опять работа, — недовольно надула губы Нюся. — А мы с ним в синематограф собирались… Я еще у мамы отпрашивалась…

Не знаю, что Нюсю больше расстроило, отсутствие Сени или то, что она сегодня не попадет в синематограф, но в глазах ее была глубокая скорбь.

Видимо, Виктору ее стало жалко.

— Знаешь что, — сказал он, — а если мы сейчас втроем в «электричку» пойдем? Хочешь?

— А Сеня не обидится?

— Чего ему обижаться? — горячо, даже слишком горячо сказал я. — Ведь мы его друзья!

Мне этот аргумент тогда показался убедительным, более того, я, кажется, всерьез верил, что развлечь Нюсю наш дружеский долг. Вообще так получилось, что мы отправились в электротеатр только ради Сени. А когда билетов в кассе не оказалось, Виктор уже как само собой разумеющееся предложить посидеть немного в «Червонном валете», небольшом литературном кафе. Таких кафе в 1918-1919 годах в Москве было много — «Бом», «Кафе футуристов», «Кафе имажинистов», «Сопатка» (кафе СОПО — Союза поэтов), «Стойло Пегаса». Каждое из них старалось щегольнуть своей эксцентричностью. В одном — оранжевые стены, украшенные непонятными изображениями, и выписанные аршинными буквами стихи Бурлюка: «Мне нравится беременный мужчина». В другом — полотнище со стихотворением Есенина: «Плюйся, ветер, охапками листьев, я такой же, как ты, хулиган».