Воронов, щеки которого уже успели покрыться густой черно-синей щетиной, саперной лопаткой ловко вырывает нишу и разводит в ней костер, прикрыв его еловыми ветками, чтобы «враг» не заметил огонь. Я, как и все, кидаю в костер банку консервов и потом ем разогретую тушенку с черным хлебом, обжигаясь, пью чай из алюминиевой кружки. После еды и хоть короткого, но отдыха, у меня появляются кое-какие силы, и я запеваю:

Сержант, одобрительно глянув на меня, начинает негромко подпевать:

И вот уже поет все отделение. Кажется, что каждый солдат в слова и мелодию песни вкладывает что-то свое, интимное, и в то же время всем понятное.

Как только забрезжил рассвет, раздается команда: «Тушить костры!» Песни прерываются. То бегом, то шагом, пригибаясь под деревьями, я со своими товарищами добираюсь до оплывших траншей. Из них, как на ладони, видна водная преграда, вернее, ледяная. И по этому льду в нашу сторону бежит собака.

Напротив что-то загорается. Всё заволакивает едкий дым. С противоположного берега начинается стрельба — бьют минометы, слышен шелест летящих «снарядов», и где-то далеко за нами что-то взлетает в воздух. Самолеты «врага» методично сбрасывают «бомбы» на лодки, плоты и понтоны. В небо поднимаются фонтаны из воды со льдом и остатками плавсредств. Переправляться на тот берег нам, видно, будет уже не на чем.

Сержант командует:

— Приводите в порядок траншеи, зарывайтесь в землю. Бой хоть и учебный, но если взрыв-пакет попадет, мало не покажется.

И я берусь за саперную лопатку.

Каждый налет истребителей-бомбардировщиков пригибает и сжимает меня, а я должен по ним «стрелять». Я пытаюсь оправдать свою трусость. Я внушаю себе, будто меня заставляет пригибаться не мощность утроенного машинного рева самолетов, а их очень низкий полет, когда кажется, что вот-вот самолет разобьется вдребезги или сбреет верхушки сосен, под которыми я сижу в траншее. И все-таки, утверждает мой внутренний голос, я вру самому себе. Единственное, что меня пугает, это фортиссимо ревущих моторов, которое напоминает мне о бомбежках, пережитых в детстве.

Однако в чем бы ни заключалась причина, всякий раз, когда самолеты удаляются, я злюсь на себя за то, что снова втягивал голову в плечи, прижимал руки к груди и сгибал колени, вместо того чтобы «стрелять» по ним.

Время от времени самолеты «противника» сбрасывают свои маленькие «бомбы», которые разрываются всегда неожиданно, но стволы пулеметов остаются немыми.

Когда истребители-бомбардировщики в очередной раз улетают и я опускаю прижатые к груди руки, поднимаю голову и разгибаю ноги, подавляя раздражение, вызванное тем, что снова не выдержал, я обзываю себя трусом и идиотом. Ведь после налета не горит кустарник, не взлетают в воздух обломки грузовиков с боеприпасами, не вздымается в пламени и не догорает ни одна командирская легковушка. Не слышно криков раненых, не видно тел погибших.

Под «бомбардировками» и «огнем» артиллерии противника проходит день и подкрадывается ночь. А я все сижу в своей траншее, дико мерзну и утоляю голод холодными консервами. Справа и слева от меня воздух прорезают трассирующие «пули». Водная преграда похожа на кипящий котел. «Враг» свирепеет, и я свирепею — «стреляю» по противнику, не жалея патронов.

Воздух дрожит от нашего и от «вражеского» артиллерийского и минометного огня. И тут появляется комбат с сообщением, что на левом фланге осуществил переправу наш ложный десант. Противник решил, что в том месте ведется форсирование водного рубежа основными силами, и обрушил на левый фланг весь огонь. Разведчики, артнаблюдатели и корректировщики засекли действующие огневые точки и батареи противника. И они уже почти полностью подавлены. «Враг» в панике…

Первыми водный рубеж форсируют наши группы обеспечения, «амфибии» с десантом, минометчики и саперы. Вслед за ними по осветительной ракете идем и мы. Прямо перед собой я вижу ниточку — понтонную переправу. Люди на ней кажутся маленькими оловянными солдатиками. Они еле двигаются, растянутые редкой цепочкой. Не успеваю я все это толком разглядеть, как ракета гаснет и становится темно. Слышу голос комбата: «По одному, дистанция не менее метра, на переправу шагом марш!»

Я наступаю на скользящие, обледенелые доски. Ноги уходят в воду, смешанную со льдом. Я упираюсь в деревянный настил и скольжу подошвами сапог. Я боюсь, что если подниму ногу, то уже не попаду на доску. Кто-то падает в воду, еще один. Поскользнулись!

Стреляют беспрерывно, но выстрелов я не слышу, потому что хочу слышать только человеческое дыхание: это для меня сейчас самое важное. Оступаюсь и оказываюсь по пояс в воде. Вещмешок намокает и становится тяжелее вдвое. Иду, скользя уже и ногами и руками. Когда же берег?

Вспышка, взрыв, фонтан воды и понтон расходится. Я тону, но кто-то с силой хватает меня за руку и бросает на берег. Земля! Встаю. Опять осветительная ракета. Раздается голос Капустина:

— Батарея за мной! Не отставать. Командиры отделений, проследите за своими людьми.

Я, насквозь промокший, в хлюпающих сапогах, бегу сосредоточенно и деловито, стремясь согреться.

Сбоку от нас бежит взводный. Он бежит легко и даже с улыбкой. Вполоборота ко мне, тараторя о злом макароннике Жукове, вприпрыжку несется мой земляк Евстратов. Рядом, тяжело сопя, воткнувшись взглядом в землю, громыхает ленинградец Нифонтов.

— Батарея! — командует комбат. — Стой! Привал! Всем переобуться, сменить сырые портянки.

Я, как и все, развязываю вещмешок, но у меня все мокрое, хоть выжимай. Ко мне подходит Воронов:

— Что, утопленник, сухих портянок нет?

— Нет, товарищ сержант, — сокрушаюсь я.

— Держите. — И протягивает мне свои. — В следующий раз спасать не стану. Внимательнее надо быть.

— Спасибо, товарищ сержант. А почему понтон разошелся? — спрашиваю я.

— Видели, перед вами двое в воду упали? Так вот, те, которые за крепежом следить должны были, бросились их спасать, забыв про свои обязанности. Каждый должен заниматься своим делом! — констатирует он и уходит.

Часа через полтора мы влетаем в автопарк. И тут же вся техника приходит в движение. Двигатели тягачей, фургонов, заправщиков, один за другим, словно рассчитываясь по порядку, начинают гудеть, и машины окутываются выхлопными газами. Первыми из автопарка выезжают связисты, потом эвээмщики, за ними дизелисты, и наконец из ангара появляется головка ракеты.

Ко мне подбегает запыхавшийся Нифонтов и выпаливает:

— Тебя требует старшина! Он в фургоне у связистов.

Все еще помня «отеческий взгляд» старшины при подъеме по тревоге, я пулей влетаю в указанный фургон и вытягиваюсь перед старшиной. Жуков, разморенный теплом топящейся буржуйки, расстегнув гимнастерку и сняв ремень, сидит, развалившись, в вертящемся кресле. Но и сидя, старшина умудряется смотреть на меня своими сизо-карими глазами сверху вниз, притом с непонятным выражением превосходства.

Кивнув подбородком, он сухо говорит:

— Вот вам, Якушин, комплект обмундирования. Забирайте и переодевайтесь.

Передо мной на скамейке лежит все — от нижнего белья до шапки, а под скамейкой сапоги моего сорок третьего размера…

К рассвету второго дня учений мы прибываем на пусковую площадку. Моя обязанность — установить заземление. Я освобождаю от крепежа бур, похожий на отбойный молоток шахтера, только вдвое больше, снимаю его с машины и тащу за тридцать метров от точки запуска ракеты. Вкручиваю бур в грунт, закрепляю на нем провод и, распрямившись, смотрю на офицеров и солдат батареи, разгоряченных работой, с разрумянившимися лицами, которые ловко лавируют на бетонной площадке между заправщиками, ЭВМ, радиостанцией оперативного штаба, дизелями, генераторами, разбросанными там и сям кабелями, трубопроводами и шлангами.