— На сегодня хватит, любимый, — говорит Ирина и начинает одеваться. Я, окинув взглядом наше ложе, затоптанный солдатскими сапогами паркетный пол между двумя стеллажами книг, тоже облачаюсь.

Едва мы успеваем сесть за стол друг против друга, как слышатся твердые уверенные шаги, и в читальный зал входит капитан Капустин. Его чисто выбритое, гладкое лицо ничего не выражает, только острие глаз нацелено на меня. Я вскакиваю со стула.

— Одну минуту! — произносит комбат с таким видом, будто я пытаюсь бежать от него. — Я хотел бы знать, что вы здесь делаете?

— Я, товарищ капитан, вместе с библиотекарем по приказу полковника Понько работаю над заметкой в стенгазету! — рапортую я, вытянувшись перед Капустиным.

— Вообще, в последнее время я замечаю в деятельности библиотеки расхлябанность. Надо здесь установить какой-нибудь контроль, — говорит капитан, уставившись на Ирину.

— Якушин вам уже объяснил, чем мы здесь занимаемся, — сухо отвечает комбату библиотекарь.

— Вот-вот, теперь новая блажь у замполита. Вбил себе в голову, что этот, — кивает Капустин в мою сторону, — способный мальчик. — И уничижительно глядя на меня, продолжает: — Может, вы слишком большим героем стали? И в борьбе за то, чтобы всегда быть первым, получили неизлечимое увечье головы? Я вот в толк не возьму, как вы могли вообще оказаться в армии? У вас все предпосылки не человека, а дикого зверя! — Мышцы моих ног напрягаются, готовясь к прыжку, пальцы сжимаются в кулаки, а глаза прожигают ненавистью плоть комбата. Но, видно, он чувствует, что перегибает, несколько отодвигается от меня и смягчает тон: — Ладно, ладно, Якушин, извините меня. Солдат вы, безусловно, энергичный, умеете постоять за себя, да и способный.

Тут я замечаю, что глаза комбата заинтересованно чего-то разглядывают. Я слежу за направлением его взгляда и вижу свисающий с книжной полки бюстгальтер библиотекаря. — Ирина, зачем вы культивируете эту манеру общения с солдатами? — спрашивает Капустин покровительственным тоном. — Вы же унижаете себя.

Видимо, последние слова обжигают библиотекаря, и она резко парирует:

— Что вы несете, Захар Александрович?! Завтра о вашем поведении я буду говорить на женсовете. Тоже мне высшее сословие! Предупреждаю, такой тон со мной не проходит.

Ирина встает и, не удостаивая больше комбата вниманием, невозмутимо направляется к стеллажам в полузастегнутой рубашке, под которой явно нет бюстгальтера. Гибкой походкой канатоходца идет она по паркету, будто черные, как антрацит, глаза капитана подбрасывают ей льдины, по которым нужно преодолеть бездонный омут.

Она благополучно добирается до берега и, уже не таясь, небрежно берет бюстгальтер, сбросив с себя ковбойку, спокойно его надевает и появляется из-за стеллажей, застегивая на ходу рубашку и повязывая свой шейный атласный платок. Комбат отдает ей честь и, кинув мне на прощание долгий и недобрый взгляд, уходит, хлопнув дверью.

— Слава богу, отвязался! — восклицает радостно Ирина и поворачивается ко мне. — Ген, я поговорю с Понько, чтобы он продлил тебе время для написания заметки. Все равно она для новогоднего номера. А завтра после обеда приходи ко мне колоть дрова. Воробьев будет дежурным. Я подключу женсовет, чтобы тебе поручили это.

— Здорово ты накатила на комбата! — восхищаюсь я. — Странный тип, но что-то в нем есть.

— Жаль мне его, с одной стороны, — рассуждает Ирина, — а с другой… Я слышала, что года три назад у него солдат жену увел. Не ладилось что-то в семье Капустина, а солдатик был симпатичный, на скрипочке играл. Артист! — щеки Ирины покрываются красными пятнами. — Говорят, хорошая семья получилась! А капитан остался один с сыном. Лет двенадцать мальчонке.

Когда я выхожу, капитан еще стоит у дверей клуба. Я делаю вид, что не замечаю его, но он сам подходит ко мне.

— Что-то вы задерживаетесь, Якушин. Неужели не догадывались, что я вас жду? Пошли, проводите меня. — Мы идем вдоль плаца. — Говорите, говорите! — пронизывает меня взглядом комбат.

— Какого же разговора вы ждете от меня? — ерничаю я. — Может, вас посвятить в мои интимные дела?

— Вы посылаете к черту, к дьяволу все моральные законы! А человечество трудилось над ними тысячи лет. Почему, что же случилось? Бунт! Бунт пацана и девчонки, почти детей. Я не понимаю… Что, собственно, происходит? Молчите?

— Хотите на мне отыграться?

— Что вы имеете в виду?

— То, что все говорят!

— Нет! — Он поднимает правую руку с вытянутым пальцем, словно призывая к вниманию, отступает на шаг и, слегка нагнув голову, внимательно меня осматривает. Взгляд капитана делается ужасным. Мы долго стоим молча. Наконец горящие угольки в его глазах остывают, и он рассеяно протягивает мне руку. Я холодно отвечаю на его пожатие. На губах комбата появляется чуть заметная усмешка.

На другой день старшина после теоретических занятий, ближе к вечеру, действительно направляет меня колоть дрова в «апартаменты» старшего лейтенанта Воробьева, и я радуюсь этому заданию.

Ребенком, точнее подростком, я представлял себе под словом «апартаменты» нечто иное. Слово часто упоминалось в романах, которые я тогда читал. Это были залы с роскошными гардинами и золотыми канделябрами, с дамой в вечернем платье и господином во фраке или смокинге. Умопомрачительная обстановка.

Офицерские «апартаменты» — совсем другое. Наши командиры обитают рядом, в полукилометре от казарм. Старшие офицеры живут в новых кирпичных «апартаментах» на две семьи с паровым отоплением и городскими удобствами, а младшие — в старых рубленых, типа деревенской избы, с печным отоплением и удобствами во дворе. А вообще-то любые «апартаменты» для офицерских семей — временное жилье. Промежуточная стоянка между назначениями. Жильцы в них меняются часто.

Ирина встречает меня на крыльце в светло-зеленой вязаной обтягивающей кофточке, черной шерстяной юбке и приглашает в «апартаменты». Я вхожу в избу и окидываю ее быстрым взглядом. Передо мной полудеревенская-полугородская комната: русская печь с придвинутой к ней широкой лавкой, у стены буфет, напротив окна стол, накрытый клеенкой; у другой стены промятый диван, книжные полки над ним и рядом открытая дверь в спальню. Видна полутороспальная никелированная кровать, солдатская тумбочка и старенькое трюмо.

Ирина сразу начинает жаловаться:

— Представляешь, здесь соседи все какие-то навязчивые. Мне до ужаса надоело с ними изо дня в день общаться. Они мне совершенно чужие, а претендуют на близость. Есть такие назойливые, просто нет спасенья. Эти ежедневные встречи, разговоры, сюсюканье, натужная любезность! На все это даже со стороны смотреть противно, а тут живи!

— Да плюнь ты на этих соседей! У тебя же так хорошо! — говорю я весело. Библиотекарь жарко обхватывает меня руками и застывает в долгом поцелуе:

— Как же ту мне нужен!

И через минуту мы уже в постели… Она восхищенно смотрит на меня:

— Гена, мне так хорошо с тобой!

Я целую ее, а она, увидев у меня на груди медальон, подаренный мне когда-то цыганкой, просит его посмотреть. Я снимаю его и даю Ирине. Она открывает медальон и пренебрежительно говорит:

— Я думала, что-то интересное, а здесь какая-то девка нацарапана, и больше ничего! — А потом впадает в уныние. — Вас, мужиков, любят, даже вот медальоны дарят, а конец подобных историй, как и у нас с тобой, прост и зауряден. Об этом свидетельствует жизненный опыт.

— Да-да, — вздыхаю я, — согласен, жизненный опыт. Однако жизнь нам преподносит и приятные сюрпризы, по крайней мере сегодня. Против этого ты же не будешь возражать?

Ирина не успокаивается и начинает у меня выяснять, возможно или невозможно у нас взаимопонимание. Она задает вопросы, на которые у меня нет ответа, и я ей только улыбаюсь. Я не могу понять, играет она или все всерьез, и начинаю фантазировать: — Знаешь, Ирин, я верю, что со мной должно произойти что-нибудь стоящее. Зачем-то ведь я живу? В невероятной истории моего появления на свет должен быть какой-то смысл. Вот я и жду.