Бэзил тронул водителя за плечо. Висячие усы, острый подбородок, сероватый оттенок скул, ежик над выпуклым лбом. Возможно, сержант или лейтенант, подрабатывающий вне службы. Пожалуй, что так, поскольку таксист взял ровно столько, сколько и стоил маршрут.

Площадь заливало солнце, четыре запущенных змея реяли в белесой выси, дергаясь под ударами ветра, ходившего над крышами пагод, королевского дворца и Таммасатского университета в конце Прачан-роуд. Раз в году, между февралем и апрелем, завязывались воздушные бои бумажных драконов. Когда точно и что выигрывали победители, кроме восторгов зрителей, Бэзилу никто объяснить внятно не смог. Как и прочие тайны этого района, который в один непримечательный день очищали ото всех, кто оказался без галстука, а в другой — предоставляли для торговли, занятия врачеванием, составления прошений, пения и танцев...

Хотя жена Кхуна сказала, что он скорее всего в пагоде, Ват По, Бэзил заглянул прежде в Ват Махатхат, примыкающую к университету. Буддийский клир ее считался олицетворением религии и знавал бурные времена. Двадцать с лишним лет назад верховный бонза пагоды обвинялся в «сборе оружия и ведении пропаганды коммунистической доктрины среди монахов». Четыреста бонз в шафрановых накидках и многотысячная толпа мирян тянулась за его преосвященством до ворот тюрьмы Бум Буд. Шум наделал и процесс над другим бонзой, который привлекался к уголовной ответственности за расправу руками наемного убийцы над противником по теоретическим прениям. У Кхуна были знакомства в этой пагоде, и он мог оказаться там.

На территории пагоды босоногие дети азартно гоняли плетеный мяч. Разморенные жарой женщины судачили в тени. Шофер и подручный с бетономешалки, привезшей раствор для ремонтных работ, неторопливо покуривали сигареты, и дым стлался вдоль спины Будды, изваянного в позе «вызов дождя». Плешивые, тощие псы, сбившиеся в стаю, клацая зубами, с остервенением выкусывали блох.

К самой пагоде Бэзил пробирался через толпу астрологов, слесарей, парикмахеров и художников, потом вдоль стены, где бродячие лекари показывали рентгеновские снимки и цветные фотографии невероятных язв, которые они врачевали. Фотограф снимал и тут же вручал приезжим снимки, запечатлевшие их в компании пластиковой девицы, символизировавшей столичные развлечения. Заклинатель змей попытался всучить в руки питона. На циновке причитал старик, которому только что вырвали зуб. Дантист демонстрировал его кучке восхищенных крестьян.

Поиски Кхуна завершились в павильоне, что находился на полпути к молельне. Он лежал ничком на полотенце, брошенном на топчан. Жилистая женщина пятками и острыми кулаками била по всему телу охавшего и стенавшего клиента, ее коричневые, скрюченные пальцы выворачивали веки, щипали ноздри, давили на глазные яблоки.

— Здравствуй, Кхун! — сказал Бэзил по-русски, глядя поверх массажистки.

— А, Вася... Добро пожаловать в Крунг Тхеп! Давно приехал? Ох-ох!..

Женщина вывернула из плечевого сустава сначала его левую, потом правую руку. Работа завершалась.

— Выжала из меня всю тюремную усталость. Молодец, ведьма! — тоже по-русски сказал Кхун. И дал массажистке пятьдесят бат.

Кхун исхудал, приволакивал ногу. Ключицы выпирали. Дужка очков слева держалась на проволоке. Возможно, что его и били, когда держали в кандалах.

И Бэзил и Кхун были рады новой встрече. Они прошлись молча вдоль сорокапятиметровой скульптуры Лежащего Будды, пересекли галерею, миновали фрески, повествующие о пути Достигшего Нирваны, и строй сотен его статуэток. Выйдя из пагоды, проследовали вдоль стены дворца, здания музея изящных искусств, университета и свернули к набережной, высматривая под выгоревшими пестрыми навесами супную поуютнее.

Устроились над самой Чао-Прая. В желтой воде плавучие гиацинты шевелили космами, в которых путались щепа, картонки, скорлупа кокосовых орехов и банановая кожура. Заказали рисовый суп с цыпленком, заправленный гвоздикой с чесноком, сладкую свинину и фруктовый салат.

Кхун смотрел на реку, длинные лодки у причалов, на зеленую черепицу пагод, ветхие домишки заречья, готовые съехать с хлипких фундаментов в волны, поднятые прогулочным теплоходом.

Бэзил исподволь взглянул на Кхуна. Случалось, тот днями бродил по портовым притонам в поисках материала, что неизбежно порождало напряженность в отношениях с женой. Это настораживало также его политических друзей, приводило к сокращению гонораров и числа редакторов, бравших его статьи. В такие дни Кхун почти не ел, пил только воду, которую местная фирма «Полярис» добывает из артезианских колодцев и распродает в бутылях и бутылках — водопровода в столице практически нет.

Кхун перехватил его взгляд.

— У тебя ко мне серьезный разговор?

— Я действительно хотел и рад тебя видеть, Кхун. И без дела, хотя есть и оно. Я не миллионер и путешествую не по личной надобности. Знаю, что ты отсидел в Бум Буде. Жена сказала...

Шаркая сандалиями, голый по пояс хозяин супной лично, из почтения к клиентам, расставлял чашки, стаканы с крошеным льдом, раскладывал палочки, ложки и вилки, подсовывал мутные колбы с рыбным соусом «нампла», уксусом и жидкими специями, тарелочки с кругляшками перца в лимонном соке, коробку с сахарным песком. Махнув величественно на подступившуюся лоточницу, отпрянувшую в испуге, изобразил улыбку.

Кхун поддевал приглянувшийся кусок вилкой, потом перекладывал на ложку. Жевал неторопливо. Верный признак — скрывает давнишний голод и нехватку денег. Кто его знает, зачем с утра ушел из дома, может, чтобы не делились с ним обедом? Деньги на массаж занял у знакомых, встреченных в Ват По. «Сберег лицо», показал, что на «плаву» и просто забыл кошелек в других брюках, завтра отдаст...

Бэзил черпал суп из пиалы. Что были его заботы по сравнению с жизнью Кхуна! В одну из редких бесед «ни о чем» они заговорили однажды о риске. Речь, правда, зашла не совсем с этого. Кхун избегал громких слов и наверняка, говоря «риск», имел в виду вообще трудную, сложную и опасную жизнь левого журналиста. Обходя десятки препятствий, почти неприметный среди профессионалов, как никто умел нащупывать тропу, по которой приходил к намеченной цели. Всякий работающий для азиатской печати знает, как практически невозможно писать в ней серьезно о том, что подсказывают мысль, совесть и темперамент. Кхун умудрялся доводить статьи до публикации без правки. А гонорар за это выплачивался порой и смертью.

— Туго приходилось в тюрьме?

— Там еще легкий режим.

— А есть тяжелый?

— Говорят, есть. В других тюрьмах... Я там не был, но в Бум Буд переводят оттуда, и разговоров много. Мне сиделось неплохо. Пришить обвинение теперь непросто, другие времена... Думаю, подержали для острастки. Я написал серию репортажей о забастовке, закончившейся победой, на текстильном комбинате «Тан патапорн». Опубликовали, думаю, из соображений, подсказанных конкурентами комбината. Не исключено, что цензура сознательно взглянула сквозь пальцы на мою писанину. Но мне оказалось на руку. Забастовщики ходили к парламенту, распространяли листовки. Может, в них слишком сказался мой стиль?

— Били?

— Палки, кандалы и все прочее в этом духе являются законными мерами пресечения... Меня посадили в клетку, где варились сорок человек, в том числе иностранцы. Ну из наркоманов. Поскольку надзиратели получали мзду от их родственников, камеру не гоняли по утрам на слушание гимна, зарядку и уборку тюрьмы. Дважды в неделю собирали деньги на покупку продовольствия. Потом американцы вздумали сбежать, да потерпели неудачу. Больше стало палок, не стало рынка. Вся жизнь — лежак сорок сантиметров шириной, духота, клопы, тараканы, москиты, мокрицы; отсюда — натянутые нервы и драки без повода... По воскресеньям, правда, разрешалась игра в «монополию» — детскую игру с акциями. Я в эти часы писал письма жене.

— А от нее передавали?

— Дважды в неделю. По шесть-семь страниц.

Трудно было поверить, чтобы тайская жена тратила столько времени на письма мужу, который сидит в тюрьме. Больше походило на правду, если бы обивала пороги полицейского и судебного начальства, пыталась вступить в сговор с надзирателями и приемщиками передач, бегала по знакомым, пробовала все невероятные способы, вплоть до побега, чтобы помочь обрести свободу.