Скверно и муторно сейчас на душе было, ругал он себя нещадно, слепоту свою ругал, дурость свою, нет, не дурость, безответственность, разгильдяйство. Он же долг свой не исполнил, соучастником преступления стал. Он боялся опорочить хорошего человека, который в данную минуту виделся ему уже не добродушным и открытым, а хитрым, злобным, мерзко усмехающимся, а вышло так, что опорочил, очернил самого себя. Мохов готов был сейчас идти к начальству молить о прощении, доказать, что не все еще потеряно, что положение можно исправить. Он вскинулся уже было с кресла, шагнул к двери, но отчетливо вдруг представил себя рыдающим в ногах у Симонова и остановился, повернул обратно, сел за стол, достал чистый лист бумаги, торопливо вывел: «Рапорт», потом ударил кулаком по столу, так что дырокол и пепельница подпрыгнули со звоном, отбросил ручку и откинулся на спинку стула. Если он изложит в рапорте с начала до конца свои действия, то его, наверное, отстранят от дела. Нет, нельзя, чтобы так произошло. Он должен сам исправлять свою ошибку, он должен сам изобличить преступника. Это его дело! В таком случае… надо написать анонимку. Мол, такой-то и такой-то занимается тем-то и тем-то. Да, но о записке и показаниях Юркова он написать в анонимке не сможет. Что же остается? Наговор. Дядю Леню вызовут для приличия, побеседуют с ним и отпустят. И он затаится, обрубит все концы, и тогда к нему не подступиться. Если это все-таки он вступал в контакт с Росницкой. Не был еще Мохов до конца уверен в непричастности дяди Лени. Нет, не будет ни анонимок, ни рапорта. Он все сделает сам. Он решил. Мохов огляделся по сторонам с любопытством, с интересом, будто впервые видел свой кабинет. Заприметив зашторенные окна, поднялся, рывком раздвинул занавески. Было еще светло, но ясно ощущалось, что день кончился. Наступали сумерки. Деревья, машины, дома, люди — все словно обмакнулось в оранжевый отблеск заходящего солнца. Грустное время суток. Уже не день, и еще не ночь, так, серединка на половинку, оно продолжалось обычно летом всего час, а может, меньше. И почему-то тоскливо всегда становилось в этот час, просто так, без всякой причины, даже когда у тебя все хорошо. Но печаль эта не раздражала, наоборот, умиротворяла, успокаивала. Мохов, надолго замерев, стоял перед окном и пришел в себя, лишь когда в двери заворочался ключ — пришла уборщица.

Засыпая, он надеялся, что утром события последних дней покажутся не такими уж удручающими. Ведь сколько раз случалось, что горечь от произошедшего с тобой вчера или несколько дней назад в одно прекрасное солнечное утро рассеивалась, как робкий дымок от погасшего костра.

Проснувшись разом, словно от толчка, он некоторое время прислушивался к своим ощущениям и наконец понял, что это утро облегчения ему не принесет.

Хорошо, что жена ушла так рано, она уехала по делам в Красноярск, и не надо было хотя бы с утра искусственно улыбаться и старательно кивать, делая вид, что слушаешь ее. Сейчас необходимо собраться с силами и подготовиться к сегодняшнему дню. Пока эта чертовщина не закончится (хорошо или плохо — уже все равно, лишь бы кончилась поскорее), он будет теперь готовиться к каждому дню. Если раньше усилий для того, чтобы в хорошем настроении идти на работу, не требовалось, то теперь…

Зарядка, утомительная до пота, колкий, горячий душ, кофе, совсем немного, — он любит запах дымящегося кофе. Сигарета. Полминуты перед зеркалом. Улыбка. Плохо. Жалкая и неестественная. Так, еще раз. Уже лучше. Еще. Совсем хорошо. Теперь можно идти.

Сразу после пятиминутки Пикалов отправился в отдел сельского хозяйства. Надо было осторожно выяснить все возможное о Куксове. Как характеризовался по работе, с кем был наиболее близок, может быть, кто-то знал о его родственниках, друзьях. Хорева Мохов послал опросить соседей Куксова, любая мелочь могла пригодиться для его розыска.

После его ухода Мохов сложил бумаги, лежащие на столе, папки с аккуратными надписями «Уголовно-розыскное дело №…», решив, что поработает с ними попозже (два однотипных грабежа были совершены две недели назад в один день, Мохов знал примерно, кто это мог сделать, надо было теперь изучить старые архивные дела в поисках старых связей преступника. У кого-то из них он мог скрываться), а поднял эту шуршащую, не очень пока еще тяжелую кипу и, удерживая пальцами с боков, чтобы не слетели бумажки, не сдул их легкий ветерок из окна, отнес к сейфу, втиснул документы в холодное вместительное нутро его. А когда вернулся к столу, чертыхнулся — забыл какую-то бумагу на столе. Перевернул листок и крякнул досадливо, и будто хлестнули чем-то по спине, и вмиг настроение упало, помрачнел он, потемнел лицом. Вчерашний листок на столе лежал, забытый, неубранный, не замеченный утром. Одно коротенькое слово было выведено на нем: «Рапорт». Ведь уговорил он себя уже, успокоил. Скольких трудов ему это стоило, усилий скольких. И вчерашним вечером и утром полегче уже дышалось, посвободней, потому что решил. И вот на тебе, опять навалилось сомнение, десятки сомнений, миллионы сомнений. «Ну что, Мохов? — спросил он себя. — Будешь писать? Будешь, нет?!» Опять все сначала. Он расслабленно, безвольно, а потому грузно опустился в кресло и с ненавистью уставился на листок. Закрыл глаза и так сидел несколько минут, а потом сами они разжались и снова в листок уперлись. «Хватит», — с усилием приказал себе Павел, встряхнулся, встал твердо, открыл дверь, аккуратно и тщательно запер ее за собой и побрел по коридору. И исчезло вдруг желание заниматься делами, и уж совсем расхотелось идти в город. И каким-то тяжелым он себе показался, неповоротливым, неуклюжим, сонным. Может быть, отпроситься, пойти домой и скрыться в своей уютной квартирке, отоспаться, отдохнуть?

Кабинет Симонова — начальника уголовного розыска, вот он, рядом совсем. Отпроситься? Мохов остановился перед дверью. А станет ли легче, если он отоспится, отдохнет? Неужто оттого все это, что он переутомился? Мохов распрямился, отвел плечи назад, вздохнул глубоко, словно в ледяную воду готовился прыгнуть, занес руку и стукнул два раза костяшками пальцев по двери.

…А когда вышел из кабинета, легкости ожидаемой так и не ощутил, и успокоения не обрел, и не снял у него разговор зуда противненького под ложечкой… У Симонова народ был, оперативники из района… Доклад получился скомканный, сбивчивый еще и потому, что говорил он быстро, боялся, что остановится вдруг, не доскажет всего; в углу кабинета они говорили, чтоб никто не слышал. Симонов скривил в ответ сухое свое лицо, поглядел на Павла с шутливой жалостью, покрутил пальцами возле виска и сказал: «А ты не того, Павел Андреевич? Эдак полгорода подозревать можно. Я ведь иной раз к знакомым не иначе как „дружок“ обращаюсь, популярное это нынче словечко, и на машинке той мог печатать, я же во всех учреждениях города бываю… Так что, — он развел руками, — машинку-то мы установим, а там посмотрим. А ты иди работай». И все, и больше ничего. Хотя и верно, зацепки слабоваты, но ведь чувствует он, чувствует недоброе.

…Опять была жара, но не такая яростная, как несколько дней назад. Дышалось легко, и рубашка не прилипала к телу. За четыре года Мохов привык к этому городу, он даже стал ему нравиться. В первые дни, когда он, житель крупного индустриального центра, приехал в глубинку, город показался ему тихим, безрадостным и скучным невероятно. Неспешная размеренность жизни раздражала Мохова. Отсутствие суеты, столпотворения машин на улицах он считал первым признаком глухой провинции. Соседство еще крепких бревенчатых, очень темных, а поэтому чрезвычайно мрачных одноэтажных домов с однотипными, как правило, белыми многоэтажными блочными башнями выглядело противоестественным и безвкусным. И только присутствие детей, которых в городе было неимоверное количество — детсады строили каждый год, но их все равно катастрофически не хватало, — радовало глаз. Однако в последнее время, к своему удивлению, он стал замечать, что уже без раздражения бродит по затемненным безлюдным улочкам, с интересом, будто впервые, разглядывает старые избы и что, оказывается, они все разные, у каждой есть своя особенность и в проектировке, хотя первые хозяева этих домов, наверное, и не слыхали таких слов, и в украшениях окон, крылечек, ворот. Странное дело, но Мохов теперь и не так уж крепко, как раньше, огорчался, переживал, что его распределили именно сюда. Конечно, в глубине души ему очень хотелось домой, в областной центр, в большой город. Там его родина, и масштаб работы хотелось иметь побольше, и в академию неплохо было бы поступить, однако он знал, что если и уедет, то город этот не забудет никогда. И вдруг словно обожгло его, все поблекло вокруг, омертвело, и все его размышления приобрели иной смысл. «Никогда не забуду, — мрачно усмехнулся он, — это точно».