Но Федор Константинович уже не мог остановиться:

— Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сиднем сидит в четырех стенах, готовит, обстирывает тебя и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее… — Он перевел дыхание, и зять воспользовался этим.

— Восемь лет назад, — выпалил он, — ваша дочь отдалась мне чуть ли не в подъезде первого попавшегося дома. Куда же еще опускаться?!

— Мерзавец! — задохнулся в приступе гнева Тихойванов. — Ты всегда был и остался мерзавцем!

— Отлично! — нервно улыбнулся Игорь. — Вот мы и разобрались, кто виноват.

Федор Константинович поднялся.

— Наталью можете привозить по-прежнему, — сказал он. — А моей ноги здесь больше не будет.

Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине.

— «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…» Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? А что? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, — обратился он к Тихойванову, — переезжайте сюда. Ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. Заживете одной дружной семьей. А мне, злодею…

В дверь настойчиво позвонили.

Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул. Но раздались еще более требовательные звонки, и он кинулся открывать.

Федор Константинович снял с вешалки пальто.

— Не обращай внимания, он пошутил, — всхлипнула Тамара, тяжело подняв опухшее от слез лицо. — Он всегда так: наговорит, потом отходит…

Тихойванов не нашел что ответить, оделся и вышел в темную прихожую.

Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, отпрянули друг от друга. Похоже было, что они ругались и даже собирались драться. Игорь демонстративно отвернулся, а Волонтир — вторым был он — поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону Игоря.

Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью…

— Вот такой была последняя наша встреча, — сказал он Скаргину.

— Вы не задерживались в подъезде? — спросил Владимир Николаевич.

— Нет, сразу ушел. У меня сложилось впечатление, что они либо выясняли отношения, либо сводили счеты. Хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?

— А вы попробуйте представить, что счеты были, — ухватился за эту мысль следователь. — Попробуйте. Вдруг получится?

Тихойванов подумал и отрицательно мотнул головой.

— Даже не знаю…

— Вспомните, Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?

Федор Константинович помялся: разговор такой был, это верно, но не с Игорем, а с самим Волонтиром. Только стоит ли выносить сор из избы, тем более что ничего определенного об отношениях с Игорем Волонтир тогда не сказал.

Тихойванов решил промолчать.

— Так что? — переспросил следователь. — Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?

— У них слишком большая разница в возрасте и вообще…

— Что вообще?

— Игорь парень молодой, современный, а Георгий… Я знаю его много лет…

— А старшего брата тоже знали?

— И старшего тоже.

— Расскажите о нем, — неожиданно попросил Скаргин.

— О Дмитрии? — удивился Тихойванов.

Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя?

— Зачем вам это? — неуверенно спросил он.

— А вы не находите, Федор Константинович, что настоящее зачастую определяется прошлым? — туманно произнес Скаргин, и пусть эти слова мало что Тихойванову объяснили, он подумал: «Что ж, надо так надо. Ему видней…»

За год до начала войны в их дворе появился коренастый парень с ярко-синими, глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.

Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто были раскулачены и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.

Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.

Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.

О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его «хромым», срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте — любимым его словечком было «бугай», в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.

Старшего Волонтира видели редко — либо рано утром, когда, надев фартук, он невозмутимо возился у мусорника, деловито стучал ведрами, подметал улицу, либо вечером, в тех редких случаях, когда, принарядившись, он подсаживался к ребятам и рассеянно, думая о своем, слушал песни и их разговоры о линии Маннергейма, о Молотове, о мирном договоре с Германией. Несмотря на разницу в возрасте — ему уже исполнилось двадцать шесть, — Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином, а для тех, кто внушал ему особое доверие, предварительно взяв клятву молчать, вытаскивал из-под клеенки, как величайшее сокровище, несколько потрепанных и замусоленных порнографических открыток.

Изредка братья дрались: из-за двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще не известно, кому больше досталось. И это было не хвастовство, не пустые слова: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это случилось зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от него, от его зубов и ногтей; с трудом отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб. Дергаясь всем телом, пачкая снег розовой слюной, стекавшей с разбитой губы, он истерично вопил: «Не подходи, бугай, не подходи! Зарежу гада!» Однако старший изловчился и несколько раз ударил брата ногой. Его схватили за руки, оттащили от Жорки, и тот, секундой раньше замерший в нелепой позе, словно убитый, легко вскочил на ноги и, прихрамывая, опрометью кинулся со двора.

На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой — тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца…

— Из-за вашей соседки? — уточнил следователь.

— Ну да, — подтвердил Тихойванов.

Он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, воспоминания о событиях тех лет были необычайно свежи в памяти, с другой — он продолжал считать интерес следователя к ним случайным и потому говорил неохотно, как бы через силу.

— Дмитрий Волонтир встречался с ней, — добавил он. — Собирался жениться.

— А при чем здесь младший брат?

— Наверно, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом. А может, ревновал — она, Щетинникова, красавицей была… — Федор Константинович собрал на лбу морщины. — Мы, ребята, все были в нее немного влюблены…