Жили они дружно, делили пополам хлеб и соль. У Ивы водились деньги, зато родители Оксаны бесперебойно слали своей доченьке продукты. Время от времени приезжали деревенские родственники Оксаны, передавали бесчисленные приветы, оставляли увесистые торбы с салом, яйцами и прочей снедью.

Однажды поздно вечером зашел на огонек Северин. Был он чем-то расстроен, поглядывал исподлобья. Оксана пригласила было садиться, а Ива начала ругаться — она не могла допустить такого грубого нарушения конспирации. Оксана успокоила:

— Не турбуйся, все знают, что Северин мой земляк, так что ничего особенного, если и проведает.

— Я «чистым» пришел. Трижды проверился, — сказал Северин. И жалобно попросил: — Не гоните меня, девчата. Тошно на душе, будто ведьмы там поселились — так и скребут когтями.

Северин достал из кармана бутылку водки, поставил на стол. Оксана побежала на кухню готовить закуску.

— Такое ощущение, что вот-вот попаду в капкан и тогда все кончится — и жизнь и небо голубое.

— Даже если нас не станет, жизнь все равно не остановится, — тихо сказала Ива, — может, никто и не заметит, что нас нет.

— Угу, — согласился Северин. — Шел вечером по городу. Каждому в лицо смотрел, люди думали, наверное, тихопомешанный. А я загадал: попадется навстречу угрюмый человек, обиженная женщина — значит все в порядке. Так нет же, идут, смеются, молодежь песни поет…

— На горе загадывал?

— А я радости давно не вижу.

Глаза у Северина тоскливо блестели.

— Вот ты была там, — он неопределенно кивнул в пространство. — Как на тех землях?

Ива догадалась, что спрашивает ее о сотнях, действовавших на территории Польши.

— Не буду обманывать — тяжко. Пока шла война, мы господарювалы в целых районах, утверждали наши идеи словом, кровью и зброею.

— Откровенно…

— Так було. Ты не из чужестранной газеты, а я не из референтуры пропаганды. Мы курьеры, «боевики». И знаем, что на наших полях посевы кровью орошаются, а урожай воронье собирает.

— Жестокая ты, и в глазах твоих ненависть…

— А у меня жовто-блакытна романтика вот где сидит. — Ива провела рукой по горлу. — Так вот, с того дня, как закончилась война, освободились войска с фронтов, превратились мы в зверя, на которого вышла облавой вся громада. Горит земля от края до края, и в огне том горят надежды…

Сели к столу. Оксана внесла на шипящей сковородке яичницу, домашнюю колбасу, достала рюмки. Вот уже и Северин взялся за бутылку, чтобы разлить, а Ива все никак не могла успокоиться. Она нервно терзала косу, расплетая и сплетая ее пушистый кончик, хмурила брови — от полных губ пролегли жесткие морщинки. Потом вдруг встала из-за стола, попросила:

— Оксана, Северин, выйдите на минутку…

— Выйдем, — шепнула Оксана «боевику», — опять на нее нашло, лучше не перечить.

Когда они возвратились, Ивы в комнате не было. У стола стояла совсем другая девушка — незнакомая, только чем-то отдаленно напоминающая студентку педагогического института Иву Менжерес. Одета она была в ту полувоенную форму, в которой иногда ходили уповцы. На ней были защитного цвета брюки, куртка из зеленого сукна, широкий солдатский ремень чуть провис под тяжестью пистолета. Коса была короной уложена на голове, на короне чудом держалась пилотка. На груди — нашивки за ранения, на пилотке — трезубец, не самодельный, а настоящий, из тех, что были изготовлены в Германии в первые дни создания УПА.

— Очумела, — зло сказал Северин. — А вдруг обыск? Больших улик не требуется, только эти…

— Не галасуй! — властно прикрикнула на него Ива. — Это я только на сегодня достала из тайника. Ты нашел его, этот тайник, в паре с Кругляком? Нет? И те не найдут. А мне силы нужны, чтобы сражаться, мне надо хоть иногда в руках пистолет подержать, чтоб почувствовать сталь, ощутить уверенность в себе…

Ива подняла рюмку.

— Выпьем до дна, чтобы наша доля нас не чуралась, чтоб было у врагов наших столько счастья, сколько капель на дне останется.

— Злая у нас доля, — подхватила Оксана, — так пусть же станет не мачехой, но ненькой.

— Чепуха, — сурово отрезала Ива, — нет лучшей судьбы, нежели борьба за счастье родной земли. Именно ради этого и жить стоит. За то выпью… — девушка решительно опрокинула рюмку.

— Торопишься вслед за ним? — Северин кивнул на фотографию чубатого хлопца, которая, как всегда, стояла на столе Ивы.

— Его не трогай, — Ива прикрыла фотографию черной косынкой. — И пусть он не видит, что я с тобой пью. Это был такой парень…

— Где погиб?

— В Словакии.

— Ого! И туда добрались?

— Мы хотели через Словакию уйти в Австрию. Глинковцы обещали помочь. И правда, дали проводника. Только не смогли мы пробиться.

Оксана снова налила в рюмки.

— Расскажи…

— Добре, — нехотя согласилась Ива. Глаза у нее тоскливо застыли. — От того рейда одна я осталась, остальные погибли, так что никому уже мой рассказ не повредит.

Ива медленно, часто задумываясь, замолкая надолго, поведала о том, как уходила сотня ее возлюбленного с польских земель.

Она припоминала детали, назвала людей, с которыми вместе воевала на территории Польши. Когда поляки загнали сотню Бурлака в горы, решено было уйти через Словакию в Австрию. Особенно подробно и взволнованно поведала о последнем бое, когда сотня, перейдя польско-чехословацкий кордон, столкнулась с пограничным отрядом, сформированным из рабочих пражских заводов.

— Они все легли там — Бурлак и его хлопцы. Ушли только я и проводник по тайной тропе. У меня были хорошие документы — будто я сидела в немецком лагере. Вернулась в Польшу, предъявила их и решила уехать на Украину…

Долго молчали. Потом Северин мрачно пробормотал:

— Интересная получается ситуация. Значит, били вас и украинские, и польские, и чешские коммунисты…

— Это и называется «пролетарии всех стран, соединяйтесь!», — разжала губы в тяжелой усмешке Ива.

Оксана обняла подругу, ласково провела рукой по волосам.

— А дальше? Что дальше было?

— Работа, — неопределенно пожала плечами Ива. — Но, как вы понимаете, это уже не только моя тайна…

Они выпили еще. Ива пила мало, предупредила, что нельзя — болит сердце.

Поговорили о том, что трудно сейчас, зимой, хлопцам в бункерах, отрезаны от всего мира. Снова выпили за здоровье тех, кто сражается. И Ива уточнила:

— За настоящих героев, кто знает цель и во имя ее зброю поднимает!

— За справжних так за справжних, — охотно согласился Северин. Он перехватил знак Оксаны, которая просила ни в чем не перечить Иве.

Ива подошла к пианино, пробарабанила одним пальцем что-то развеселое.

— Спой что-нибудь, — размягченно попросила Оксана.

Иву не надо было упрашивать. Она села за инструмент, подняла руки, будто взмахнула крыльями. Это была странная мелодия. В глухих, то ровных, то неожиданно бурных аккордах слышался шум леса, стремительный рокот горных потоков, порывы неведомых гроз. Музыка то нарастала, обрушиваясь волной звуков, то становилась плавной, звонкой — казалось, это подковы скачущих лошадей вызванивают ее ритмичную канву. Голос у Ивы был чуть хрипловатый, низкий. В песне говорилось о том, как хлопец искал свою судьбу. Прошел горы и долины, леса и дубравы, казалось, скоро поймает свою судьбу-птицу, а она вела его все дальше и дальше, и не было у хлопца легкой дороги — только кручи и пропасти. Взял он тогда винтовку и пристрелил судьбу-птицу. А легче от этого не стало — зовет его судьба за собой в могилу…

— Мороз по коже от такой песни, — поежился Северин. — Где ты ее слышала?

— Был у нас в сотне один хлопчина — очень ее хорошо пел, — объяснила Ива. И буднично добавила: — Расстрелять пришлось — сбежать от нас надумал.

— Ну, за упокой его души, — взялся за чарку Северин.

Хмель ударил «боевику» в голову. Он все порывался рассказать, как однажды они громили село, поддерживавшее партизан, и как здорово горели хаты.

— Солома на крышах сухая, как порох…

— Сорока с вами был? — равнодушно спросила Ива.