Не удалось мне перехватить и занесенную над моей головой руку.

Удар в висок сбил меня с ног. Падая, я ударился затылком о пол.

— Заберите у него оружие, — откуда-то издалека послышался голос Думанского.

— Сейчас. Чисто сработано?

— Неплохо…

Последнее, что я видел, — это склонившегося надо мной человека в распахнутой на груди рубахе. Он обыскивал карманы. Заглянув мне в лицо, удивился:

— Живучая сволочь…

На груди обыскивающего была татуировка: царская корона, а под ней цифра — 1918.

Поручик Гаман, превратившийся в силу различных обстоятельств в Сердюкова, а затем и в уголовника по кличке Ванька Большой, умел убивать. Он научился этому еще в 1919 году, когда командовал в Екатеринбургской городской тюрьме комендантским взводом. Тогда там, в подвалах, были расстреляны сотни людей. И если я не разделил участи Богоявленского, в этом была не его вина: ему помешали. Как раз в тот момент, когда он собирался меня добить, на квартиру Думанского наконец прибыла оперативная группа, которую я напрасно ждал столько времени. Убийце стало не до меня, теперь ему нужно было спасать собственную жизнь… Добить он меня не успел, но зато успел искалечить. По его милости я пролежал в больнице три с половиной месяца, и одно время даже стоял вопрос о переводе меня на инвалидность. Правда, в конце концов все обошлось сравнительно благополучно, если, конечно, не считать оставшегося на всю жизнь шрама и сильных головных болей, которые мучают меня и по сей день.

Операцию мне сделали сразу же после того, как доставили в больницу, куда Виктор привез поднятого им с постели известного хирурга. Операция длилась час, и ровно час Сухоруков и Кемберовский сидели в приемном покое больницы. После операции Виктор отвез профессора домой.

Уже много поздней он мне признался, что никак не решался спросить у профессора, останусь ли я жив. Так и не спросил…

По мнению врачей, мне здорово повезло: подобные операции тогда редко заканчивались удачно, в большинстве случаев люди умирали на операционном столе.

— Вот теперь могу вам наконец сказать с уверенностью, что будете жить, — констатировал профессор, осматривая меня через две недели после операции. — Считайте, что выиграли свою жизнь в лотерею. У вас был один шанс из ста.

— А сколько шансов из ста, что вы пропустите сейчас ко мне товарища? — спросил я, держа в руке под одеялом переданную мне контрабандой записку Фреймана.

— Ни одного, — отрезал он и с удивлением добавил: — А вы, Белецкий, нахал. Уникальный нахал!

— Но я вас очень прошу, профессор…

— Исключено. Совершенно противопоказано.

— А когда будет можно?

— Если все будет развиваться нормально — а я на это рассчитываю, — то дней этак через десять — двенадцать. А пока и не заикайтесь. Ни одного посетителя!

Тон, каким это было сказано, не располагал к спору. И я не спорил. Зачем? Я не сомневался, что кого-кого, а Илюшу я увижу намного раньше. И я не ошибся. Одному ему ведомыми путями он проник ко мне уже на следующий день.

— Привет от Веры, Сухорукова, Булаева, Кемберовского, Мотылева, Савельева, Медведева… — быстро перечислял он, воровски поглядывая на дверь.

— Думанского взяли? — спросил я, когда длинный перечень фамилий был наконец закончен.

— Взяли. Жив, здоров, привет передавал… Не шучу: действительно твоим здоровьем интересовался. Джентльмен!

— А Гамана задержали?

— Ушел. На тот свет… Пытался бежать, отстреливался. Басова в руку ранил…

— Убили?

— Да он сам себя убил: хотел по водосточной трубе на крышу влезть, сорвался — ну и в лепешку…

На этом нашу беседу пришлось закончить. В палату заглянула сестра и испуганно сказала: — Обход.

— То есть сматывайся, пока не застукали, — уточнил Илюша. Он поспешно встал. — До завтра, гладиолус! Выздоравливай.

Но в следующий раз ему удалось попасть ко мне только через несколько дней. Зато он просидел в палате целый вечер и принес мне пачку хороших папирос — мечта, в осуществление которой я уже не верил.

Илюша говорил не переставая, и я с жадностью ловил каждое его слово. Центром разговора было, конечно, дело по обвинению Думанского и Гончарука (Злотникова вначале задержали, но через три дня выпустили). Пока я лежал в больнице, Илюша основательно поработал, хотя он и пытался меня убедить, что на его долю пришлось немного, что основная работа была уже выполнена мной и Сухоруковым. Фрейман, конечно, скромничал. Но с Думанским, вопреки моим опасениям, ему действительно много возиться не пришлось. Используя материалы дневника Богоявленского, Фрейман выжал из него все возможное. В частности, Думанский подтвердил, что Гаман, живший по подложному паспорту, был непосредственным исполнителем задуманного им, Думанским, убийства антиквара.

Искренность Думанского переоценивать, разумеется, не следовало. Он считал, что мы знаем если и не все, то почти все. И его откровенность была продуманной откровенностью, рассчитанной на смягчение наказания. Поэтому целый ряд эпизодов в его изложении приобрел совершенно иной характер и смысл. Думанский старался по возможности обелить себя, переложив основную часть вины на Гамана и Гончарука. Например, он утверждал, что не хотел моей смерти и что Гаман, оказавшийся случайно в тот вечер у него дома, действовал вопреки его воле. Зная характер отношений между ним и Гаманом, в это трудно было поверить. Но показания Думанского опровергнуты не были, хотя я и сейчас убежден, что покушение на меня без его участия не обошлось и он,

учитывая возможность моего приезда, специально вызвал своего подручного.

Сомнения вызывала и его трактовка убийства Богоявленского. Но как бы то ни было, а именно его показания и дневник Богоявленского дали возможность в общих чертах восстановить всю картину происшедшего.

Итак, прежде всего о мнимой смерти Думанского.

Думанский, как отмечал в своем дневнике Богоявленский, на все политические акции смотрел с финансовой точки зрения. С этой точки зрения Николай II в Екатеринбурге был уже бесперспективен. Внимание предприимчивого коммерсанта привлек другой Романов, муж сербской королевы великий князь Иван Константинович. Сын президента русской Академии наук великого князя Константина Константиновича, Иван никакими талантами не блистал. В отличие от своего отца, он даже не пытался писать стихов и играть в театре Гамлета. Более чем сомнительны были и его шансы не престол. Но за ним были сербские монархисты, Елена, а главное — сербское золото. На этой афере можно было разбогатеть. И Думанский потерял интерес к судьбе несчастного Ника. Человек осторожный, всегда предпочитавший загребать жар чужими руками, он на этот раз настолько увлекся, что позабыл про всякую предусмотрительность. В Екатеринбурге он поддерживал связь с Иваном Константиновичем не только через Лохтину и Гамана, но и непосредственную, что, конечно, не могло не обратить на себя внимания. Но, ослепленный блеском золота, Думанский ничего не замечал.

Высланные из Вятки великие князья Сергей Михайлович, Игорь Константинович, Иван Константинович, князь Палей и сестра царицы, вдова бывшего московского генерал-губернатора великого князя Сергея, прозванного москвичами «князем Ходынским», великая княгиня Елизавета Федоровна пробыли в Екатеринбурге недолго. Родственники Николая II, группировавшие вокруг себя монархически настроенных офицеров, по существу, являлись центром притяжения заговорщиков в прифронтовом городе. Поэтому по решению Уралсовета они были переведены в Алапаевск, где их поместили в так называемой «Напольной школе» на окраине города. Охрана состояла всего из шести человек. И Думанский, дважды побывавший в Алапаевске, считал, что побег Ивана Константиновича вполне реален и при минимальном риске сулит большие выгоды. Тем не менее вся затея сорвалась, а Думанский буквально накануне отхода красных из Екатеринбурга был арестован (его выдали задержанные Екатеринбургской ЧК майор сербской службы Мигич и фельдфебель Божевич).