Лихача это предложение не обрадовало. Он расстегнул свою сибирку, под которой оказался жилет с длинным воротом, и обтер ладонью пот с подбородка. Лицо его пошло красными пятнами.

— А лошадь-то вам зачем, ваше степенство? Лихач без лошади не лихач. Хлеб мой отбираете…

— Экий ты, Петр Федорович, несговорчивый. Конягу мы часа на два всего берем, а червонец ты получил… Может, мало?

— Да не мало…

— Тогда о чем разговор?

Расставаться с лошадью Пузыреву не хотелось. Но разве с сыскной поспоришь? Избави бог с сыскной ссориться! И он развел руками:

— Да разве я против? Я властям завсегда покорен. Только Стрелка моя чужих не подпускает, зубами хватается…

— Учтем, — строго сказал Мотылев, словно возлагая на лихача ответственность за строптивый нрав его кобылы.

— А торба с овсом у меня под сиденьем. Овес отборный…

— И это учтем, — так же строго сказал Мотылев. — Рабоче-крестьянская милиция все учитывает, гражданин извозчик. Можете быть спокойны: все будет по советскому закону и революционной целесообразности. Понятно? А теперь давайте от борта в лузу. Поехали.

В сопровождении Мотылева лихач, в последний раз взглянув на стройную лошадку и сверкающий лаком экипаж на дутых шинах, отправился в МУР. Одновременно из переулка, нахлестывая лошадей, вылетели его товарищи по стоянке. Они, кажется, считали, что легко отделались…

Из окошка я видел, как к красавице в белых чулках подошел с краюхой хлеба, посыпанного солью, Кемберовский, подпоясанный шитым шелком поясом, какой обычно носили лихачи. Ему сегодня предстояло быть извозчиком. С лощадью-то он справится, а вот справится ли он со своей ролью? Полной уверенности у меня на этот счет не было, хотя Кемберовского и рекомендовал Сухоруков. Трудно будет стойкому оловянному солдатику. Не его дело оперативная работа. Но все-таки лучшей кандидатуры у нас не было…

— Лихой кавалерист, — сказал Савельев, будто подслушав мои мысли, и отодвинул от себя пустой стакан, в котором жалобно звякнула ложечка. — Ему бы саблей махать да на коне красоваться. С одного взгляда лошадь его полюбила. А лошадиная любовь не людская, на всю коняги ну жизнь…

Кемберовский трепал кобылу за холку, а она преданно косила на него большим темным глазом и осторожно перебирала стройными ногами, словно приглашая его принять участие в каком-то неведомом людям лошадином танце.

Вошел недавно зачисленный в МУР по комсомольской путевке агент третьего разряда Басов. Он доложил, что оперативная группа в районе Елоховской церкви полностью готова к проведению операции, а у выезда из переулка уже стоит подстраховочная пролетка, которая должна следовать за экипажем Кемберовского. Савельев задал ему несколько вопросов. Басов подчеркнуто кратко ответил на них, не преминув щегольнуть знанием наших терминов. Совсем еще мальчик (ему было не больше семнадцати), Басов, для которого Савельев был богом, а я его первым апостолом, изо всех сил старался походить на того идеального «красного сыщика», каким он ему представлялся в воображении. «Проницательный взгляд», скупые, четкие движения, деловитость, сдвинутая на глаза кепочка. Точно таким же был и я в первые месяцы своей работы в уголовном розыске.

Одет Басов был легко. Я обратил внимание на его дырявые башмаки.

— Ботинки-то у вас худые, не простудитесь?

— Никак нет, товарищ субинспектор! Мама мне шерстяные носки дала, а подошвы у меня целые, только верх поистрепался, — быстро ответил он и тут же покраснел: слово «мама» в лексикон «красного сыщика» как-то не ложилось…

Савельев предложил ему чаю. Он долго отнекивался, но потом соблазнился.

— Сахарок, юноша, сыпьте, — улыбнулся Савельев, заметив, что он постеснялся протянуть руку за сахарницей, стоявшей на другом конце стола. — Чай без сахара не чай. Вам об этом небось мама не раз говорила…

Басов опять покраснел. Трудно все-таки быть идеальным сыщиком! Я отправился позвонить Ворду.

— Доброе утро, Вильгельм Янович. У тебя все в порядке?

Ворд помедлил с ответом. Я слышал в телефонную трубку его дыхание, ровное, спокойное, каким и должно быть дыхание каждого уважающего себя начальника домзака. Начальник домзака должен быть человеком спокойным, уравновешенным, иначе на этой должности он долго не продержится.

— Не совсем порядок, — сказал наконец Ворд таким голосом, как будто он сообщал мне радостную новость.

— Что-нибудь стряслось?

— Ничего не стряслось. Боюсь только, чтобы часовой на вышке не помешал.

— А что такое?

— Понимаешь, мой новый помощник по режиму очень старательным оказался. Этой ночью по его указанию как раз на левой вышке обзор улучшили. Теперь там круговой обзор.

Более неприятного известия он мне сообщить не мог.

— А ты можешь переговорить с часовым?

— Не могу. Не мой человек.

— Что же делать?

— Ничего не делать. Отложить операцию, и все.

— Я тебе через пять минут перезвоню, — сказал я и повесил трубку.

Откладывать сейчас, после самоубийства Лохтиной, было равносильно отказу от операции. Что же делать? Я передал свой неутешительный разговор с Вордом Савельеву.

Савельев чмокнул губами.

— Нельзя откладывать.

— Конечно, нельзя. Риск — благородное дело, — сказал Басов, прислушивавшийся к нашему разговору.

— А когда старшие говорят, младшим не грех и помолчать, — сказал куда-то в пространство Савельев и повторил: — Нельзя откладывать. Пусть Ворд найдет какой-нибудь повод вызвать в это время с вышки часового.

— Если бы это удалось, то и говорить было бы не о чем!

— Ничего сложного нет.

— Но если не удастся?

— Все равно операцию проводить надо.

— А если Сердюка подстрелят?

— Не подстрелят, — уверенно сказал Савельев. — Он не такой дурак, чтобы бежать по проезжей части, по краю побежит, к домам жаться будет, а там с вышки не простреливается.

— Не уверен.

— Зато я уверен. Я уже проверял.

Басов скрипнул стулом. Глаза его блестели. Савельев окончательно завоевал его сердце. Ничего не скажешь, у Федора Алексеевича было чему поучиться. Я такой проверки сделать не догадался, а должен был бы…

Я снова позвонил Ворду.

— Твои пять минут больше десяти моих, — недовольно сказал он. — Сижу, сижу, все твоего звонка дожидаюсь. Что решил?

Я сообщил ему о нашем решении и попросил сразу после вывода за тюремные ворота заключенных удалить с вышки красноармейца.

— Морочишь ты мне голову, Белецкий!

— Сделаешь?

— Попытаюсь, — сказал Ворд. — Но гарантии дать не могу. Я тебе уже говорил: это люди не мои, из гарнизона. Учти это, Белецкий, никакой гарантии. Никакой!

Когда я вернулся в нашу комнату, Басова уже не было. На столе стоял так и недопитый им стакан чаю.

— Ну, как Ворд?

— Сказал, что попытается, но не уверен, что сможет.

— Ничего. Бог не выдаст — свинья не съест. Сколько на твоих часах?

Мы сверили часы. Было полседьмого. Со стороны тюрьмы донеслись глухие звуки колокола. Это означало, что утренняя проверка окончена и сейчас дежурные по кухне начнут разносить по камерам громадные медные чайники с кипятком и подносы с ломтями черного хлеба, по фунту с четвертью на каждого обитателя домзака.

Мимо наших окон прошла широкобедрая молочница с двумя бидонами молока. Приостановившись, она игриво бросила важно восседавшему на козлах Кемберовскому:

— Плеснуть молочка, дядя?

Кемберовский отвернулся, сделав вид, что не слышит. Он хорошо знал, как себя следует вести при исполнении служебных обязанностей.

— Сурьезный ты, дядя, — сказала обиженная молочница и не спеша пошла дальше вдоль переулка, покачивая своими мощными бедрами. Из домика напротив вышел, поеживаясь от утреннего холода, старик с клочьями пегой бороды, стал открывать ставни. Прошел разносчик булочек, затем старуха с кошелкой, двое мальчишек. Проехал ассенизационный обоз, распространяя вокруг себя зловоние.

Я не удержался и снова посмотрел на часы — без двадцати семь. Время шло черепашьим шагом. Мне казалось, что, по меньшей мере, прошло полчаса. Сердюков сейчас, наверно, уже допил свой чай и доел свою пайку.